Семигорье
Шрифт:
— Спасибочко. Только мы и тут доедем… — сказала она.
Старик мягко и настойчиво поднял женщину.
— Не отказывайся, ежели отыскался понимающий человек, — внушал он. — Бери ребятёнка, устраивай…
Иван Петрович в сумраке вагона увидел высокий, в морщинах лоб и обращённый на него внимательный взгляд спокойных стариковских глаз.
Старик помог женщине перебраться на новое место, залез к себе наверх. Иван Петрович лёг на узкую боковую полку, смятое своё пальто положил под голову, подогнул ноги. И, странное дело, на этой неудобной полке, где на его лицо падал вздрагивающий свет квадратного фонаря, висевшего над проходом, ему стало легче. Он не думал о том, что скажет завтра Елене Васильевне.
Теперь, сквозь приятную дрёму, размеренное постукивание и шум
— Уж я переживала за свою Нинку! — шептала, сбиваясь на голос, женщина. — Девка ещё дура, девятнадцатый годок! И парень, ладно, что напорист, с лица тоже не больно мужик, по каждому делу шутит. Ладно бы свой, деревенский. А то к товарищу объявился, за лето девку опутал!.. Нинка пишет: «Хорошо, мама, живу!» — а у меня веры её словам нет. Всё думала: «В гордости, доченька, свои слёзы прячешь…» Собралась да на другой конец света поехала. Не ведала, что к внучонку попаду! Про своё-то положение смолчала девка!.. Теперь поуспокоилась. Всё у них ладно. Нинка одета, обута. И внучонок не голенький… Квартира не велика, в пол-избы, а устроено. Радио говорит, лампочки в комнате и на кухне, даже на крыльце светят!.. Готовят у них там больше на керосине. Дров нету… Зять-то меня возил, показывал, как трубами землю буровят. На версту вглубь трубы с вышек загоняют. Нефтью, охальник, меня помазал. Вот, говорит, мамочка, и к будущему тебя приобщил!.. Все они там чумазые, ну, как арапы. И шутники!.. А поля там, ой поля! Пшеничка-золотце по степи в неогляд колыхается. Ну, ровно Волга по весне!., богатый ныне урожай, ой богатый! Прошлый год засушь была, а ныне бог вознаградил. С хлебушком будем!..
— A у меня вот с сыном печаль! — это другой голос, глухой, низкий. Вероятно, та полная женщина с интеллигентным лицом, похожая на учительницу. Иван Петрович, не открывая глаз, с интересом вслушивался в откровение двух матерей. — Один сын у меня, и того не могла при себе удержать! Уехал на Амур строить комсомольские города и ловить шпионов. Представляете?! — строить города и ловить шпионов! Так он мне и сказал. Но я-то знаю, с каким ветром влетела в него эта романтика! Поверите ли? Увидел в кино «Девушку с характером» и поехал искать эту девушку… Пишет, что трудно, но доволен, что он там, где трудно. Город строят. Шпиона он ещё не поймал. Девушку не нашёл. Вот какие у нас сыны! Я не боюсь за его рабочую судьбу. Я войны боюсь. Война с тех краёв грозит. А мальчик у самой границы!..
— Полно! Только отболели всеми болестями, свету радоваться. А ты — война!..
— Думать не хочется. А думается. Японцы уже Китай воюют…
«Странно, — думал Иван Петрович, — эти незнакомые, далёкие мне женщины чувствуют то же, что чувствую я, беспокоятся о своих детях так же, как я тревожусь об Алёшке. Люди разные, заботы — одни. Чувства одни. Даже мысли…»
На соседних полках не спали парни-лётчики. Как понял Иван Петрович, они ехали с каких-то соревнований. Один из них, видно, переживал уже пережитое и, наверное, уже не в первый раз шёпотом спрашивал:
— Пашка, а всё-таки, если б парашют не раскрылся?!
— Не о том думаешь, — сдержанно отозвался другой, он был рассудителен, этот другой! — Представь: ты — над Мадридом. Тебя подбил фашист. Сколько у тебя выходов?..
— Два. Дотянуть до своих или прыгать….
— Под тобой фашисты! Не завидую… А выхода, точно, два: к своим не дотянул — любому фашисту в башку врезайся! Всё одним меньше станет… Ты это теперь про себя решай. Чтоб засело, как клятва, — понял?!
Они долго молчали, парни-лётчики. Потом первый тихо позвал:
— Пашка! А зачем мы через полюс прыгаем? Чкалов перемахнул. Громов. Теперь Леваневский… Зачем показывать свою силу?
— Соображай! Мускулы щупаем. Перед дракой…
Иван Петрович вслушивался в голоса, долетающие к нему в проход из-за тонких перегородок, и старался проникнуться тем, чем жили эти разные люди, волей обстоятельств оказавшиеся в одном вагоне, увлекаемом гулким паровозом куда-то в глубину России.
Он
«Вот она, Россия! — думал Иван Петрович. — Вся тут, в заботах и печалях. Беспокоится, едет, приглядывается, по-крестьянски осторожно ощупывает идущую к ней иную долю. И верит. В лучшую долю верит! И попробуй отнять у неё эту её веру!..»
Иван Петрович успокоился под говор людей. Вагон грохотал, отстукивал колёсами по железным рельсам, паровоз порой победно свистел и мчал вагоны всё дальше, через влажную душную августовскую ночь. Иван Петрович, задрёмывая, думал о лесной, всегда близкой ему России, чувствами и мыслями возвращался в давно покинутые им родные края и верил, что там, у Волги, он обретёт необходимый ему душевный покой. Он будет тихо жить, ходить с Алёшкой на рыбалку и честно исполнять пусть малое, но своё дело. «Кто-то должен делать и малые дела. Они тоже нужные стране…» — так думал Иван Петрович, примирено засыпая под глухие стуки колёс.
Проснулся он от крика: «Папа! Это — Волга?!» Вагон был залит солнцем. Возбуждённый Алёшка, свесившись с полки, выглядывал в открытое окно. Облокотясь на столик, сидела и Елена Васильевна. Поезд осторожно шёл по гулким пролётам железнодорожного моста.
Иван Петрович вскочил, приник к окну, рядом с женой и сыном, молча глядел на раскрытый за мелькающими переплётами моста, до слёз околдовывающий ширью и далью матово-голубой простор река с белым хороводом чаек, бакенами, лодками рыбаков, дымящим в затуманенной дали пароходом. Когда замедливший движение поезд пересёк Волгу и лесом закрыло отвесный, как будто обломанный, берег с песчаной полосой внизу, и под рельсами почувствовалась земля, и поезд, набирая ход, часто застучал колёсами, — Иван Петрович не удержался, охватил Алёшку за плечи и в порыве неясных чувств прижал его нежную щёку к своей жёсткой небритой щеке.
… Иван Петрович спустил с кровати ноги в белых кальсонах, сутулясь, прижал к раскрытым ладоням лицо. Он сейчас ощущал прикосновение мягкой и нежной, как у Елены, щеки сына. И снова, как тогда в вагоне, слышал его возбуждённый голос: «Это Волга, Волга, папа?!»
Он в мыслях прижимал к себе Алёшку, сдержанно вздыхал, думал: «Не просто Волга, сын. Не просто российская река. Здесь начинали жизнь наши деды и отцы…»
Иван Петрович увидел квадрат окна, выделенный зарёй, поднялся. Неверными припадающими шагами прошёл в кухню, поставил на керосинку чайник и смотрел через окно, как яснеет небо и осторожно розовеет снизу и сбоку низкое перистое облако над лесом. За бессонную ночь он заново пережил всю трудную дорогу сюда и душевно устал от этой дороги. Нет, прожитое не уходит, оно всегда с человеком. Прожитое заснято и озвучено на киноленте памяти, и эта лента где-то там, в клетках мозга, туго свёрнутая, лишь до поры лежит в покое. Каждый новый шаг — лишь продолжение пути. И эта его дорога не оборвалась у железнодорожной станции, где они выгрузились со своим багажом. И даже та женщина с ребёнком не ушла в небытие. Он помнил, как объявилась она в его людной конторе, тихая, как тень, низко, по-вдовьи, повязанная платком.
— За добром к вам, товарищ директор, — сказала она. — Жить надо. А от меня даже брательник, который у вас лесником, отворотился. Имя своё Леонид Иванович замарать боятся… Работы прошу… — Она тоскливо и настороженно глядела из-под опущенного на лоб платка. Ещё тогда он подумал о её брате, Красношеине: «Ну и гусь!..»
Женщину он оформил в рабочее общежитие комендантом. А месяца через два она же, Серафима Галкина, влетела к нему в контору простоволосая, радостно растрёпанная, лицо её ослепительно сияло, будто живая вода под солнцем.