Семигорье
Шрифт:
Это он настоял, чтобы они ехали, как ездят все простые люди. Он даже чуть не хлестнул сына ремнём, когда Алёшка, прохаживаясь по паркету уже не их квартиры, с наивным удивлением произнёс:
— А почему мы едем не в мягком?..
Откровенное барство сына взорвало Ивана Петровича. До предела издёрганный, он накричал на него с яростью, на какую не думал, что был способен. Обвязывая чемодан, он в бешенстве дёргал за свободный конец ремня и кричал:
— Он ещё губы кривит!.. Думать забудь о мягких вагонах!..
Потом он чувствовал неловкость перед сыном. Тем более что Алёшка поддержал его в те трудные дни. Пусть не из любви, и даже не по доброте, — по своим собственным, ещё неясным устремлениям, — но его желание уехать в леса сломило упорство Елены Васильевны.
Сын и жена — вот самое дорогое, что есть сейчас у него. И не в его силах почти убитую переездом жену огорчить ещё одним, пусть даже малым неудобством.
Крикливый ребёнок затих, наверное, уснул. Женщина наглухо застегнула кофту, тоже молчала. Она сидела, тихо покачиваясь, прижимая к себе ребёнка, и думала о чём-то, с тоской глядя в пол.
Иван Петрович нарушил затянувшееся семейное молчание: достал из кармана платок, несколько громче, чем нужно было, покашлял. Алёшка быстро взглянул на отца и тут же снова прилип к окну. Елена Васильевна не пошевелилась. Она по-прежнему смотрела на стелющийся вдоль леса паровозный дым. Иногда какой-нибудь разлохмаченный клуб дыма припадал к земле и наперекор движению и ветру приостанавливался, как будто вцепившись в откос. В такие мгновения неподвижные глаза Елены Васильевны расширялись, и в них появлялось что-то похожее на торжество.
Иван Петрович убрал в карман ненужный платок.
«Какой-то смысл она находит в пустой игре паровозного дыма, — с горечью думал он о жене. — Хоть бы сыном поинтересовалась!»
В мелькавших за окном столбах, мокрых ельниках, низких луговинах с округлыми стожками сена он не мог выискать что-нибудь значительное, к чему можно было бы привлечь общее внимание.
Иван Петрович снял очки, близоруко посмотрел на стёкла, снова надел, пальцем придавил железную оправу к носу.
— Может, перекусим? — Он заискивающе смотрел на Елену Васильевну.
Елена Васильевна как-то сразу отмякла, сохраняя на лице скорбное выражение, отвела взгляд от окна и поискала глазами сумку с продуктами. Алёшка с готовностью нагнулся и вытащил тяжёлую сумку из-под столика, поставил на сиденье. Елена Васильевна вздохнула, положила за спину, к стенке, свою чёрную сумочку и начала медленно отвязывать от кожаных плетёных ручек продуктовой сумки верёвочки.
Иван Петрович оживился, даже потёр руки. «А всё-таки жизнь определяет хлеб насущный!» — философски подумал он.
… К ночи люди угомонились, железный стук бегущего по рельсам поезда стал отчётливее. Иван Петрович устроил Елену Васильевну на нижней полке, подложив ей под голову подушку, ноги укрыл с неловкой заботливостью байковым одеялом. Алёшка залез наверх, на вторую полку. Сам Иван Петрович лёг внизу, напротив Елены Васильевны, под голову сунул пальто.
Он
Всё, что он оставлял в Москве, тянулось за ним, как рельсы и шпалы за поездом: поезд мчался где-то на второй сотне километров от Москвы, рельсы не обрывались.
Иван Петрович думал о наркоме. Он мысленно нащупывал и с опаской растягивал узлы в запутанном клубке последних событий, пытался отыскать их начало.
До последней встречи с наркомом он не знал о переменах в своей судьбе и в знакомый, всегда открытый для него кабинет вошёл спокойно. Когда же сидящий за столом нарком поднял голову, и его неулыбчивое лицо на миг посветлело, но тут же снова стало сосредоточенно-хмурым. Иван Петрович понял, что разговор у них будет непростой. Нарком кивнул на кресло, и настороженно, как на шаткий стул, Иван Петрович опустил себя на кожаное сиденье.
Нарком хмуро поглядывал на разбросанные по красному сукну бумаги. По тому, как неудобно он сидел в высоком жёстком полукресле, сдвинув вперёд бугристые плечи, по тому, как на его голове с небрежно брошенными набок волосами глыбисто набряк лоб, по тому, как трудно он выводил свою подпись на бумагах, по тому, с каким облегчением, закончив подписывать, он бросил на стол толстый синий карандаш, — можно было, и не зная, понять, что в этом массивном человеке до сих пор больше от бывшего питерского рабочего, чем от нынешнего наркома.
Иван Петрович был под началом этого человека. Он знал и следил, как заготавливают лес по всей стране, от Карелии до Сахалина. Он информировал, предлагал, и нарком почти всегда принимал его соображения. В наркомате его считали одним из ближайших советников наркома.
Жизнь столкнула их в первый год революции, когда оба — старый партиец, путиловец, и вчерашний студент Иван Полянин, только что вступивший в партию большевиков и кипящий романтикой сокрушения и созидания, — оба были поставлены на одно революционное дело: обеспечить топливом замерзающий Петроград. Через два года снова свело их дело революции: бок о бок они ползли по льду Финского залива к стенам мятежного Кронштадта.
С тех пор умные глаза этого могучего человека с симпатией следили за ним, в какие бы края ни забрасывала Ивана Петровича работа и нужды партии. Именно он, нарком, пять лет назад вызвал его с Дальнего Востока и предложил обосноваться в столице.
Теперь этот человек, подняв размашистые брови к прорезанному морщинами лбу, пристально смотрел на него в тяжёлом молчании. Медленно он протянул ему через стол бумагу. Иван Петрович, почувствовав неловкость в сердце, читал через вдруг вспотевшие очки и не мог понять то, что ясно было написано на форменном бланке. Главк лесного хозяйства просил наркома освободить И. П. Полянина от занимаемой должности, с тем, чтобы направить его в Советский район Поволжской области для организации на базе Семигорского лесхоза техникума и руководства им…