Семирамида. Золотая чаша
Шрифт:
Как-то он пригласил чиновника разделить с ним кувшин вина.
После первого трепетного смакования евнух еще раз настойчиво посоветовал Азии держаться подальше от Гулы.
На эти слова Азия ответил так.
— Дело не во мне и не в этой порочной женщине. Если ты полагаешь, евнух, что я поддался на ее чары и изменю своему господину, как поступили похотливые сирийцы, ты ошибаешься. Людям Ассирии не пристало, подобно кроликам, принюхиваться к грязной, порождающей их дыре. Мы воины, и не какой-то заезжей шлюхе учить нас повиновению или безумию. Мы страшны в бою, а не в постели.
— В таком случае, уважаемый, – обратился к нему евнух, – объясни, почему сын великого
Чиновник усмехнулся.
— Ты приметлив, евнух, и угодил в самую точку, но я хотел поговорить с тобой о другом. Впрочем, я действительно родом из переселенцев. Моего деда привели из Палестины и поселили под Калахом. Дали землю, ссуду на обзаведение. Дед оказался неглуп и сумел разбогатеть, а отец дать мне образование в эддубе* (сноска: Дословно «дом таблички». Так в Месопотамии назывались общеобразовательные школы). В одном из походов я отличился и был представлен царю. Во время награждения признался царю, что обучен грамоте. Салманасар взял меня в свою канцелярию. Теперь страной управляет его сын, защити его Ашшур. Я всегда верно служил Ассирии, исполнял обязанности сборщика налогов, но сейчас меня заставляют заниматься не свойственным мне делом. Я с усердием выполняю свой долг, хотя не отрицаю – в этой хромой есть что-то занятное.
Он сделал паузу, затем признался.
— В самый захватывающий момент, когда ты воспарил на ней к самым облакам; когда, казалось, и она обрела немыслимые подъемные силы, ты ощущаешь, что это не все и не до конца. Что-то очень вкусное, что-то, – он пощелкал пальцами, – очень чувствительное и пугающее, тебе так и не удалось отведать. Она знает об этом. Она теребит, она не дает уснуть, она стесняет движения, прижимается, обнимает ногами. Она ведет себя как мягкая и податливая вода и прочный, терзающий холодом лед. Эта женщина, Сарсехим, как эхо. Понимаешь, евнух – хотя, что ты можешь в этом понимать! – когда кричишь в горах, знаешь, что ты крикнул. Но когда слышишь ответ, это вроде и твой, и не твой зов. Что-то в нем всегда не так. Словно эхо добавляет в него какой-то свой смысл. Так и с этой женщиной. Она сначала робеет и отвечает вполголоса. С каждым разом, с каждой новой попыткой ты пытаешься добиться от нее, чтобы она заговорила в полный голос. Но когда она вскрикнет, ты уже и сам не рад, что добился этого.
Сарсехим резко склонился к нему.
— Ты испытываешь ужас?
Азия кивнул, потом предупредил.
— Я тебе ничего не говорил, евнух.
— А я ничего не слышал, – подыграл ему Сарсехим.
Некоторое время оба молча смаковали вино.
Поставив чашу, евнух спросил.
— Скажи, где в Палестине обитала твоя семья?
— Неподалеку от Мегиддо 20. Мы жили в деревне, называемой «Бей палкой».
Сарсехим схватил чиновника за руки.
— Как звали твоего деда, Азия?
— Илия.
— Были ли у него братья?
— Да, был младший брат, он жил в той же деревне
— Его звали Азгад?
Азия до боли крепко сжал руки скопца и повторил.
— Его звали Азгад!
— Это был мой отец, Азия.
На глазах у обоих выступили слезы. Они долго плакали, гладили друг другу руки. Потом выпили вина. Потом опять выпили. Доверительный разговор вели до полуночи. Когда стража на улицах три раза прокричала: «В Калахе все спокойно!» – и в доме стихло, Азия разоткровенничался. Все в стране пошло «наперекосяк». Многие в Калахе, Ниневии, Шибанибе* (сноска: Город в Ассирии к северо–востоку от Ниневии) и других
— Знай, Сарсехим, – продолжил Азия, – сильные в общинах уже давно начали тайно присваивать земли переселенцев. Теперь, получив известие о недомогании, которое преследует великого царя, они взялись за них особенно рьяно. Вывод пришлых в Ассирию был начат еще отцом нынешнего царя, но только теперь они начали приносить весомый доход в казну. Что взять с коренных ассирийцев?! Они уже не в силах содержать ни землю, ни вести хозяйство, ведь их заставляют почти ежегодно участвовать в походах. Сильные в городах не прочь наложить тягло на обросших добром пришлых. Они начали приписывать их к общинам, а это означает новые тяготы, налоги в пользу города, ведь царский оброк тоже следует выплачивать в полной мере. Это идет вразрез с пожеланиями царя – я-то знаю! Беда в том, что сильные никогда бы не распоясались, если бы кое-кто не оказывал им тайное покровительство.
— Ты имеешь в виду?..
Азия перебил его.
— Молчи!
После паузы чиновник пояснил
— Я не знаю, кого недоброжелатели имеют в виду. Все почему-то называют какого-то «горшечника». Я даже представить не могу, кто он такой.
— Наверное, «горшечник» тем самым пытается обеспечить себе поддержку со стороны городов?
— Не без этого. Салманасар никогда не давал разгуляться аппетитам сильных, он прекрасно осведомлен – стоит только им почувствовать свою силу, передел власти станет неизбежен. Так бывает всегда – если у кого-то что-то убыло, значит, у другого прибыло. Что будет при новом правителе, никто сказать не может. Сумеет ли он заткнуть глотки знатным в городах? Не знаю. Сейчас его мысли заняты другим.
— Гулой?
Азия вздохнул.
— Для «горшечника» все смертные не более чем пыль под ногами. Гула тоже. Чем она может соблазнить нашего «все видавшего»!* (сноска: Так называется знаменитая поэма о подвигах Гильгамеша – «О все видавшем, со слов Син–лике–уннинни, заклинателя»). Не своим же искалеченным телом?! У нее же ребро из спины торчит. Или тем, что в присутствии наследника объявила себя родственницей Эрешкигаль? Шурдан ответил ей, в таком случае я – сын Ашшура. Ее ценность в другом. С ее помощью можно многого добиться.
— Не понимаю, – признался Сарсехим.
— Скоро поймешь.
Он помолчал, затем поинтересовался.
— Скажи, уважаемый, не ты ли сочинил поэму о несчастном страдальце?
— Я, но ты не договорил насчет Гулы.
— И не договорю. Я уже столько наболтал, а о тебе ходят всякие разговоры. Говорят, что ты – вестник несчастья и, где бы ни появился, там начинаются странные вещи.
— Что же в них странного?
— Все идет наперекосяк. Власти начинают казнить и правого, и виноватого.
— Не верь сплетникам. Я своих не продаю.
Они молча подняли бокалы и обнесли ими руки друг друга. Так поступали их предки в Палестине.
Выпили, поцеловались.
Сарсехим спросил.
— Скажи, Азия, как насчет несчастного скопца? Когда Шурдан отпустит меня в Вавилон?
— Насчет тебя ничего сказать не могу, а вот Гула скоро вернется домой, к отцу. Полагаю, ты будешь сопровождать ее.
Евнух даже отпрянул – вот новость так новость!
— Послушай, брат, меня же удавят в Вавилоне, – торопливо заговорил Сарсехим. – Ни Гула, ни ее мамаша церемониться не будут.