Семья Мускат
Шрифт:
— Когда она приехала? Как сюда попала?
— Ее привел полицейский.
— Полицейский?! Выходит, она была в тюрьме.
— Похоже на то.
— И что же он сказал?
— Сказал, что придет снова. Завтра в девять утра.
— Кто-нибудь еще с ними был?
— На лестнице стояли дворник с женой.
— Небось все соседи сбежались.
— Не иначе.
— Скрывать больше нечего. Пусть весь мир знает о моем позоре. — В глазах Даши появился нездоровый блеск. — А впрочем, она все равно не жилец.
— Пожалуйста,
— Тихо! Согрей воды. Она грязная. Никого не впускать.
— Телефон звонит.
— Не подходи.
Шифра отправилась в ванную, Даша — в гостиную. Сложив на груди руки, она принялась ходить из угла в угол. Слабости как не бывало, — наоборот, она ощущала прилив сил. Ей под ноги попался низкий стульчик для ног, и она носком ботинка отбросила его в сторону. С ее губ срывались разрозненные слова: «…похороны… больница… беременна… ублюдок… А этого идиота, — членораздельно произнесла она, — весь день носит невесть где». Ей хотелось закричать во весь голос, ругаться последними словами. Телефон зазвонил снова. Она подошла и сняла трубку:
— Кто это?
— Даша, дорогая, это я, Абрам.
— Что тебе надо?
— Даша, прошу, выслушай меня. Я насчет Адасы. Это очень важно.
— Ничего важного больше нет. Ты убил ее. Можешь забыть, что она вообще была жива.
— Выслушай меня. Я получил открытку…
— Какую еще открытку?! Ты убийца, вор, проходимец!
— Прости меня, Даша, но ты выражаешься, как рыночная торговка.
— Будь ты проклят за то, что с нами сделал! Пусть дочери твои кончат тем же, чем кончила моя дочь! Сатана! Убийца! — Даша бросила трубку с такой силой, что опрокинула телефонный аппарат.
Вошла Шифра.
— Госпожа, — сказала она. — Печка горит.
— Пусть бы все сгорело к чертовой матери! Налей в ванну воды. У тебя зеленое мыло есть?
— Да, госпожа.
— Возьми пустой мешок. Засунь в него все, что на ней надето. И выбрось на помойку.
Даша вернулась в комнату Адасы. Девушка сняла пальто и была теперь в одном платье — грязном, измятом. Шея худая, как у цыпленка, вся в каких-то бурых и голубых пятнах. Адаса стояла у комода; когда мать вошла, она вздрогнула и испуганно отскочила в сторону. Даша схватила со стола буханку хлеба и подбросила ее на ладони:
— Тяжелый. Как камень.
Адаса не шевелилась.
— Что ты застыла, как истукан? Чего пялишься? Где ты была? Говори. Куда тебя занесло? В какую дыру? Кто тебе порвал платье?
— Никто.
— Где он? Куда подевался? Что он с тобой сделал? Я сейчас на всю Варшаву закричу.
— Мама!
— Я тебе не мать! Ты для меня больше не существуешь, слышишь? Что он с тобой сделал?! Говори, как есть!
— Мама!
— Мы должны знать, что сказать доктору. Может, еще не поздно. О Господи!
— Доктор мне не нужен.
— А кто тебе нужен? Акушерка?
Из-за двери раздался голос Шифры:
— Госпожа,
— Пойдем! Хотя бы вшей с тебя смоем.
— Сама помоюсь.
— Что, стыдно стало? У таких, как ты, нет стыда.
Лицо Даши приобрело какой-то землистый оттенок. Глаза ее горели, губы дрожали, ноздри на хищном, крючковатом носу раздувались. Она обеими руками схватила Адасу за плечи и толкнула в сторону ванной.
— Пошли, слышишь! — визжала она. — Пошли, бесстыжее ты животное!
Адаса не сопротивлялась. «Я не жива, я мертва, — думала она. — Они будут обмывать труп». Она дала матери раздеть себя, и та сняла с нее платье, нижнюю юбку, рубашку, стянула панталоны и чулки. Все эти вещи Шифра засунула в мешок и пустила воду. Пока ванна наполнялась, Адаса неподвижно стояла на каменном полу, стуча зубами. Она опустила голову и закрыла глаза. Снова и снова повторяла она себе, что умерла, что теперь ничто уже не способно ей повредить. Стыдиться ей больше нечего.
Доктор Минц, которого Даша вызвала по телефону, очень долго осматривал Адасу. Слушал ей сердце и легкие, держал, глядя на свои ручные часы, ее за запястье своими короткими, похожими на обрубки пальцами. Он долго что-то бубнил себе под нос, а потом заявил, что без санатория Адасе не обойтись. Но не сейчас — ближайшие пару недель ее трогать нельзя. Ей нужно обеспечить полный покой, сказал он, и предупредил, чтобы к девушке никого не пускали.
С этими словами доктор Минц, низкорослый, грузный мужчина с огромной головой и густыми усами, схватил свой саквояж и надел пальто с меховым воротником и плюшевую шляпу, с широкими, как у всех врачей, полями.
— А главное, — сказал он напоследок, — не задавать ей вопросов и ни в чем ее не обвинять.
— Доктор, обещайте, что она поправится.
— Я не Господь Бог и не ваш чудотворец ребе. Сделаем все, что можем.
Он сбежал по ступенькам и остановился на площадке перевести дух. У него у самого было плохое сердце.
Его экипаж обступили женщины с покрытыми шалью головами. Стоило доктору выйти на улицу, как они бросились к нему пожаловаться на свои женские болезни. Минц отмахнулся от них зонтиком.
— Пошли прочь! Идиотки! Вы здоровей меня, — закричал он, затопав ногами. — Вы же еще не умираете!
Он влез в экипаж, откинулся на спинку сиденья и вынул из кармана маленькую записную книжку и карандаш. Своим мелким, неразборчивым почерком — только он один мог его разобрать — он записал, что должен поговорить с кем-нибудь в правительстве об Асе-Гешле, который, вероятней всего, томится сейчас за решеткой. Когда-то он и сам был таким же, как Аса-Гешл, нищим хасидом, приехавшим учиться в Варшаву, и у него тоже был роман с девушкой из богатой семьи. Кто бы тогда мог предположить, что со временем она станет такой мегерой! Да, долго Адаса не протянет. А жаль.