Семья Мускат
Шрифт:
Бывало и другое представление. В Абрама вселялся демон, и его приводили к ребе Пине, чтобы тот этого демона изгнал. Пиня спрашивал Абрама, какие грехи тот совершил. И Абрам с грустью отвечал:
— Ай, ребе, и ты спрашиваешь, какие я совершал грехи?
— Ты ел трефное мясо? — сурово вопрошал Пиня.
— Только когда оно было вкусным.
— Ты ухаживал за женщинами?
— А за кем же еще? Не за мужчинами же!
— Ты не постился на Йом-Кипур?
— Кроме свинины, честное слово, ничего себе не позволял!
— А после еды?
— После еды я ехал к замужней дочери раввина.
— И что ты там делал?
— Раввин
— В темноте?
— Псалмы я знаю наизусть.
Женщины краснели и хихикали. Лицо Йоэла приобретало цвет вареной свеклы. Он громко выкрикивал: «Ха!» — и ронял изо рта сигару.
Иногда, не каждый год, Пиня читал шуточную проповедь. В ней он доказывал, что библейский Мордехай в действительности был варшавским хасидом. Аман был на самом деле Распутиным, Вашти — русской царицей, Эстер — оперной дивой и протеже Абрама. Он так ловко переиначивал библейский текст, что получалось, будто Мордехай торговал селедкой. Своей неподражаемой мимикой, тоненьким голоском Пиня вызывал у женщин неудержимый хохот. Уже за полночь гости снова садились ужинать и опять ели нут, холодное мясо и редьку, пили мед. А потом, громко смеясь и разговаривая, стуча соседям и будя их детей, расходились по домам. Во дворе Натан пел праздничную песню и танцевал с дворником. Один раз Нюня вышел на балкон, схватил доверху наполненный кувшин с пивом и вылил его прямо на улицу, как выяснилось — на фуражку проходившего под балконом полицейского. Полицейский поднялся наверх, собираясь арестовать всю компанию, и пришлось давать ему «на лапу».
Но в этом году из-за отсутствия Хамы квартира Абрама пустовала. Во второй половине дня он вышел на улицу, купил бутылку вина и букет цветов и, сев на дрожки, отправился к Иде. Дочь набожного и состоятельного еврея, Ида привыкла отмечать Пурим весело. Однако и она на этот раз осталась одна — Зося ушла к подруге. Абрам застал Иду читающей книгу. Когда он вошел, она даже не подняла головы.
— С Пуримом тебя, — сказал Абрам. — Чего это ты такая мрачная? Праздник как-никак.
— Для кого праздник, а для кого и нет, — отозвалась Ида.
После развода с мужем они с Абрамом ссорились, и не раз. Друзья предупреждали ее, что Абрам — прохвост. Ее муж, Леон Прагер, до сих пор надеялся, что Ида бросит Абрама и вернется к нему. У их дочери Пепи, которой, когда родители развелись, исполнилось всего три года, дома, по существу, не было. То она жила с матерью в Варшаве, то с отцом в Лодзи, то у бабушки или же в интернате. Случалось, Ида уезжала из Варшавы и посылала Абраму длинные прощальные письма, в которых умоляла его оставить ее в покое. Ему, однако, всякий раз удавалось каким-то образом ее вернуть. Абрам слал Иде бессчетное число писем и телеграмм либо следовал за ней на курорты, где она пыталась от него скрыться. Ида клялась, что Абрам навел на нее порчу. Плохо было им обоим — и вместе, и по отдельности.
Мешулам сравнивал их с кобелем и сукой, которых не растащишь никакими силами.
От Иды Абрам вышел лишь на следующий день после полудня. На этот раз вместо дрожек он решил воспользоваться трамваем: в кошельке у него было всего три рубля, а у кого одолжить еще денег, он понятия не имел. Но не успел он выйти со двора, как подкатили дрожки. Абрам сел и велел кучеру везти его на Злотую. Он закурил сигару. Припекало весеннее солнце, по сточным канавам бежали ручейки.
«Отличное время для смерти, — подумал Абрам. — Ты умираешь, а жизнь начинается сызнова».
Дрожки остановились возле его дома. Абрам поднялся по лестнице, открыл дверь, прошел к себе в спальню, лег на кровать и сквозь сон услышал, как открылась входная дверь. Он вскочил. Вошла Хама. Абрам тупо уставился на нее. Лицо землистого цвета, под глазами мешки. На одной щеке красное пятно, как будто кто-то влепил ей пощечину. Она начала что-то говорить, но беззвучно, одними губами. А потом не выдержала и разрыдалась:
— Он умер! Отец умер!
У Абрама отвалилась челюсть.
— Когда? Где?
— Сегодня утром. Уснул — и не проснулся.
Ее качало — казалось, она вот-вот упадет. Абрам бросился к ней, схватил за руки.
— Ну, ну, будет, не плачь, — бормотал он. — Он ведь как-никак был стариком.
— Он был моим отцом! — И у Хамы вновь брызнули из глаз слезы. — Господи, что теперь со мной будет?! Я — одна на свете! Совсем одна.
— Хама, успокойся. Садись.
— К чему теперь жить? Господи, почему я не лежу рядом с ним?!
Абрам усадил ее на стул.
— Да, — сказал он, шагая из угла в угол. — Так устроен мир. Всему наступает конец.
Хама всхлипнула.
— А ты… ты ссорился с ним, — рыдала она. — А он… он лежит теперь ногами к двери.
— Пусть меня накажет Бог, если я когда-нибудь был его врагом.
— Боже, что мне теперь делать?! Я так одинока!
— Глупая женщина! Ты будешь богатой! Какой вздор ты мелешь! У тебя будет дом, и не один, и никак не меньше двухсот тысяч наличными.
— Не нужно мне все это! Мне ничего не нужно! Ах, если б только лежать мне теперь с ним рядом!
— О чем ты говоришь? У тебя дочери на выданье.
— Что есть у меня в жизни? Да ничего! Жизнь у меня хуже, чем у собаки. — Хама вдруг вскочила со стула. — Абрам! Ты меня достаточно позорил! — Она взвыла. — Хватит! Всему есть предел!
Абраму показалось, будто она сейчас на него бросится, и он сделал шаг назад.
— Не понимаю, что ты хочешь, — испуганно пробормотал он.
— Абрам! Я так больше не могу! Убей меня, избей, разорви на части — только не бросай! — И она простерла к нему руки. — Бога ради, пожалей меня!
Хама истошно зарыдала, и тут, совершенно неожиданно, она бросилась на пол и, чуть не сбив Абрама с ног, обхватила руками его колени.
— Хама, Бога ради, что ты делаешь?
— Абрам, прошу тебя, умоляю! Давай начнем все сначала — я этого не вынесу.
— Встань!
— Пусть у нас опять будет семья! Пусть дети знают, что у них есть отец!
Абрам почувствовал, как краска стыда заливает ему лицо. Из глаз у него брызнули слезы.
— Хорошо, хорошо…
— А ты придешь на похороны?