Семья Мускат
Шрифт:
Адаса лежала у себя в комнате. Как странно и вместе с тем как привычно было ощущать тепло и комфорт: на чистом, вымытом теле белая шелковая ночная рубашка, на простынях и одеяле ни пятнышка, печка жарко натоплена, со стен на нее смотрят пейзажи и портреты. На столике у кровати ломтики апельсина, тарелка с овсянкой, чашка какао. Здесь нет клопов, здесь ее не лапают надсмотрщицы. Неужели все это правда? Да, теперь она, по крайней мере, может спокойно умереть в собственной постели.
Она закрыла глаза и опять их открыла. Сколько дней прошло с тех пор, как она вернулась домой? Спала она целыми днями — и по-прежнему ощущала смертельную усталость. Казалось, время не идет, а бежит. За днем сразу же следовала ночь, за ночью опять день. Она слышала, как часы бьют три раза, а потом, мгновение спустя, — уже девять раз. Ее мучили кошмары. Ей снилось, будто она летучая мышь, которая вдруг превращается в камень и летит в пропасть. Ее обступали какие-то тени, что-то нашептывали ей на смеси русского, польского и идиша. Абрам и Аса-Гешл сливались в одного человека с двумя головами. Ее отец и доктор Минц тоже то соединялись, то распадались. Ей мерещилось, будто она едет за границу, но граница почему-то отступает все дальше
— Укройся, дитя мое. А то простудишься.
— Когда Пурим?
— Почему ты спрашиваешь? С Божьей помощью на следующей неделе.
— Как дядя Абрам?
— Черт его знает! Пропади он пропадом!
— Как дедушка?
— Хуже не бывает.
Адаса хотела спросить, слышно ли что-нибудь про Асу-Гешла, но раздумала. Она повернулась к стене и задремала. Она испытала странное чувство, словно голова у нее растет, наполняется, точно воздушный шар, воздухом, пальцы же становятся все толще и толще. Она вздрогнула и пробудилась. На улице, должно быть, стемнело — горели фонари. Ее мать сидела, сгорбившись, в длинном черном платье у кровати и держала в руке градусник.
— Все по-прежнему, никаких перемен, — сказала она, будто самой себе.
— Мама, который час?
— Десять.
— Еще сегодня?
— А ты что думаешь — вчера? На, прими лекарство.
— Она не спит? — До Адасы донесся голос отца, и она увидела, как он входит в комнату. Адасе показалось, что отец словно бы стал меньше.
Нюня посмотрел на дочь и улыбнулся.
— Преступница ты моя, — послышался где-то рядом его голос.
Вероятно, она забылась сном опять, ибо, придя в себя, обнаружила, что комната погружена во тьму. Припомнить, где она находится, Адаса не могла. Она села в кровати и приложила руки ко лбу. «Ну да, я в тюрьме. Все пропало!» Она задержала дыхание и прислушалась. Куда же делись ее сокамерницы? Не слышно ни звука. Они что, умерли или их выпустили? Она вытянула руку. Пальцы нащупали стакан. Подняла руку и поднесла ее к губам. Чай — холодный сладкий чай с лимоном. Отпила прохладную, приятную на вкус жидкость, сухое нёбо жадно впитывало кисловатый вкус лимона. И тут, как по волшебству, в памяти разом возникли все подробности случившегося. Как они с Асой-Гешлом встретились на станции в Мурановере; как ехали третьим классом до Рейовеца; как провели ночь в промозглом здании вокзала среди украинских крестьян; как ехали на телеге до Красностава. Ей вспомнились трактир, битком набитый кучерами, посыльными, хасидами; долгое путешествие до Крешова и ожидание у мельницы поляка, смуглого, черноволосого парня, который должен был перевести их через границу в Австрию. Она даже вспомнила, как называлась деревня, — Бояры. Аса-Гешл был небрит. Он залез с книгой на сеновал. Крестьянин сообщил им, что часовой на границе сменился и теперь придется подкупать сменщика. Потом они долго брели в кромешной тьме к замерзшей реке Сан. Человек, который их вел, сказал, что идти придется не больше полумили, однако тащились они несколько часов: скользили по замерзшим полям, пробирались через леса и болота. Лил нескончаемый дождь, и она промокла до нитки. Ветер сорвал с головы Асы-Гешла шапку. Она потеряла галошу. Лаяли собаки. Кто-то зажег фонарь, а затем дорога опять погрузилась во тьму. Потом вдруг они услышали за спиной крики и выстрелы и попадали на землю. Аса-Гешл назвал ее по имени. Какой-то солдат схватил ее и потащил в будку, где их ждал второй солдат со штыком. Она рыдала, умоляла отпустить ее, но солдаты тупо смотрели на нее и твердили: «Закон есть закон».
Ее под конвоем отправили в Янов, оттуда в Замосць, потом в Избицу, Люблин, Пяски, Пулавы, Ивангород, Желябов, Гарволин. В Янове ее посадили в одну камеру с убийцей, и та рассказала Адасе, что убила свою свекровь — отрезала ей серпом голову. В других городах ее бросали в камеру с воровками и проститутками. Она познакомилась с политической — девушкой из Замосця. В Варшаве ее сутки продержали в Седьмом отделении, откуда полицейский и доставил ее домой.
Теперь, лежа в темноте, она все вспомнила. Их план убежать в Швейцарию не удался. Что сталось с Асой-Гешлом, Адаса понятия не имела. Она была серьезно больна, обесчещена. Нет, жить дальше не имело никакого смысла. Бога она молила только об одном: чтобы Он побыстрей взял ее к Себе. Она раскинула руки и попыталась представить, как из нее будет уходить жизнь. Попрощалась с матерью, отцом, Абрамом и Асой-Гешлом. Жив он или мертв? Этого она не знала.
Глава третья
В семье Мускат отмечать Пурим было принято в доме у Мешулама, где на праздник собиралась вся семья: сыновья, дочери, зятья, свекрови и внуки. Вот и в этом году, несмотря на болезнь старика, обычай нарушать не стали. Наоми и Маня с утра до ночи пекли пироги, пирожные, торты и штрудель, а также готовили традиционные праздничные блюда — куриные потрошки и оменташн. Натан читал вслух Книгу Есфири. Когда, ближе к вечеру, сели за стол, Роза-Фруметл зажгла две толстых свечи. Маня приспустила с потолка большую люстру и поднесла к фитилю спичку. Сначала думали, что Мешулам останется в постели, однако старик недвусмысленными жестами дал понять, что на праздничном обеде собирается сесть, как обычно, во главе стола. Его одели и привезли в столовую в кресле-каталке. При свечах лицо его было таким же желтым, как политая шафраном пуримная хала. Больной предстал родственникам в вышитом шелковом халате, с кипой на голове. Колени у него, чтобы избежать простуды, были завернуты в шаль, ноги в домашних туфлях покоились на скамеечке. Натан поднес таз с водой и медную кружку, а Йоэл, зачерпнув в кружку воды, вылил ее отцу на руки и вытер их полотенцем. Наоми и Маня подали карпа в кисло-сладком соусе, мясные фрикадельки с изюмной подливкой и компот из абрикосов. На сладкое ели оменташн — треугольные пирожки с маковой начинкой, миндаль, грецкие орехи и варенье. Пили вино, вишневку и мед. С полудня в дом начали приходить посыльные с подарками от родственников и друзей. Роза-Фруметл и Наоми следили за тем, чтобы каждый получил вознаграждение и не ушел без ответных даров. Мешулам молча сидел во главе стола, уставившись
В дом нескончаемым потоком шли нищие, бедняки и молодежь в праздничных масках. Роза-Фруметл специально разменяла двадцатипятирублевую ассигнацию, высыпала мелочь на стоявшую перед ней тарелку и раздавала медяки мальчишкам из соседской ешивы, посыльным из благотворительных организаций, из бесплатных кухонь для бедных, из приютов, а также назойливым попрошайкам, «работавшим» на себя. Эти приходили, как к себе домой, и открыто выражали свое недовольство, если подарок не соответствовал их ожиданиям. На Мешулама они смотрели с нескрываемой ненавистью, давая понять, что тот, кто отказывает нуждающимся, такой конец заслужил. Приходили, распевая песни и сверкая глазами из-под масок, скоморохи с бородами из ваты и в островерхих бумажных колпаках с наклеенной на них звездой Давида. У некоторых висели на поясе картонные мечи и кинжалы. Они пели, кое-как, шаркая ногами, неловко танцевали и размахивали мечами. Несколько молодых людей разыграли пьесу про царя Артаксеркса и царицу Эстер. Когда Мешулам был здоров, он платил актерам, после чего сразу же их выпроваживал; наблюдать за их кривляньем у него не хватало терпения. К тому же среди этих незваных гостей попадались воришки. Теперь же приструнить их было некому. Артаксеркс с длинной черной бородой и бумажной короной на голове простирал к царице Эстер свой золотой скипетр. Два палача «обезглавили» царицу Вашти, на голове у которой красовались рога, а из-под платья виднелись мужские сапоги. Аман, с огромными черными усами и в треуголке, оказывал почести Мордехаю, а тем временем его жена Зерешь выливала ему на голову содержимое ночного горшка. Мешулам слышал голоса скоморохов, но разобрать, что они бормочут, был не в силах. Гости же смеялись, хихикали, хлопали в ладоши. Натан визжал от восторга, что-то лопотал, его живот ходил ходуном от кашля. Салтча подбежала и стала колотить его по спине. В глазах Мешулама читалось отвращение.
«Дураки! Идиоты!» — думал он.
Теперь он жалел обо всем. Что дважды брал в жены девушек из простых семей, которые родили ему бездарных, никчемных детей. Что в выборе зятьев был недостаточно придирчив. Что, женившись в третий раз, стал всеобщим посмешищем. Главное же, он не оставил подробного завещания, с душеприказчиком и печатью, в котором большая часть денег пошла бы на благотворительные нужды. А теперь уже поздно. Они разбазарят его наследство, потратят все до последнего гроша. Рассорятся, будут драться за каждую копейку. Копл украдет все, что сможет, да и Абрам внакладе не останется, а вот Хама будет побираться. Ему сказали, что Адаса вернулась, но он так и не понял, чем кончилось дело. Откуда вернулась? Что случилось с тем парнем, с которым она убежала? Как они теперь выдадут ее замуж, раз она себя обесчестила? Ему вспомнились слова из Екклезиаста: «Все суета и томление духа!» [2] . Он поднял глаза и посмотрел в окно. Солнце уже зашло, но сквозь облака еще пробивались последние солнечные лучи. Они походили на огненные парусники, пылающие метлы, алые окна, на каких-то странных существ. В центре образовалась словно бы широкая желто-зеленая комета, похожая на кипящую серу; комета напомнила ему огненную реку, в которой будет очищаться его собственная душа. Рука, будто сотканная из света, тумана и воздуха, делала ему какие-то тайные знаки, грозила, писала некое таинственное послание. Но что содержалось в этом послании, ни одному сыну человеческому понять было не дано. Откроется ли ему, Мешуламу Мускату, истина там, в загробном мире?
2
Еккл. 1, 14
— Твое здоровье, отец! Поправляйся скорей! — Это говорил Йоэл; он произнес тост и поднес бокал вина к губам.
Мешулам не пошевелился. Сколько может съесть этот обжора? Вон какое брюхо наел!
Старик скорчил гримасу, мотнул головой, и Наоми и Пиня отвезли его обратно в спальню, положили на кровать и укрыли одеялом. Мешулам еще долго лежал без сна, наблюдая за тем, как сгущаются сумерки. Ветер разогнал облака, и теперь по небу плыли лишь небольшие барашки. Начали загораться звезды. За маковками церквей на другой стороне улицы, до сих пор позолоченными заходящим солнцем, взошла на небеса желтая луна. В бледном лике луны Мешулам, как в бытность свою мальчишкой, различал черты Иисуса Навина. Что ему теперь мирские дела? У него было только одно желание: узреть великолепие высших миров, что, излучая тайный свет, простирались над крышами Гжибова.
Первые годы после женитьбы Абрам имел обыкновение праздновать Пурим у Мешулама. После же ссоры с тестем этот праздник он отмечал дома. Хама и Белла пекли медовые шарики и оменташн. Братья и сестры жены приходили вечером, после ужина у старика; все были навеселе, пели песни и засиживались, как правило, до поздней ночи. Женщины и девочки танцевали друг с другом. Мужчины пили пиво. Абрам надевал платье Хамы и старые Хамины парик и блузку, под которую засовывал подушку, и изображал жену, пришедшую к раввину пожаловаться на мужа. Тоненьким голоском он обвинял мужа (его роль исполнял Нюня) в том, что тот ничего не делает, денег не зарабатывает и целыми днями торчит в хасидском молельном доме. К тому же, говорила «жена», он вечно запускает пальцы в стоящие на плите горшки. Абрам закатывал рукава и говорил: «Ребе, я мать восьмерых детей! Посмотри, сколько у меня от него синяков!»
«Фе! Стыдись! Прикрой руки, бесстыжая!» — кричал Пиня — он играл раввина.
«Ребе, солнце мое! Нет, ты только взгляни. Да не бойся, я тебе ничего плохого не сделаю. Ты ведь все равно слишком стар».
Один и тот же спектакль разыгрывался на Пурим из года в год, и женщины всякий раз покатывались со смеху. Они падали друг дружке в объятия, визжа от восторга. А спустя месяц сосед, живший этажом ниже, отказывался платить за квартиру на том основании, что из-за танцев у него с потолка облетела вся штукатурка.