Семья Рубанюк
Шрифт:
— Возьми меня с собой, Петро, — полушутя сказала Оксана.
— Поехала бы? Не побоялась?
— С тобой нигде не страшно.
Они постояли молча, глядя друг другу в глаза. Она заставила себя улыбнуться и спросила:
— Когда же теперь ждать тебя?
Петро пожал плечами:
— Буду жив — увидимся.
— Будешь!
Лицо ее стало грустным. Она вдруг порывисто прижалась к мужу, горячо поцеловала его в губы.
— Поезжай, мой родной!
Старшина протянул руку, помог Петру взобраться
— Твоя провожала? — спросил он.
— Жена.
— Толковая баба. На фронте подцепил?
— Какие новости у нас в полку? — не отвечая на вопрос старшины, спросил Петро.
— Должны отвести на пополнение. А что еще за эти дни было, не знаю. Сам из командировки возвращаюсь, из Москвы.
Свой батальон они разыскали в полуразрушенной усадьбе совхоза. Роты грузились на машины, и Петро, доложив командиру взвода о прибытии из отпуска, побежал помогать своим. Сандунян обрадовался ему так, словно они не виделись целую вечность, однако расспрашивать не стал — некогда было. Уже в пути, накрывшись с Петром от ветра одной палаткой, он спросил:
— Виделся?
Петро охотно рассказал о встрече с Оксаной.
Поздно вечером колонна въехала в окраинные улочки Москвы и остановилась. Временно роты разместили на частных квартирах, выставили усиленные караулы.
Петро со своими товарищами устроился в крайнем от переулка тесном домике. Они умылись, просушили валенки, поделились харчами с хозяевами — стариком-пенсионером и его больным сыном-подростком.
После ужина Петро свернул цыгарку и вышел за калитку. Молодой снежок выбелил крыши, заборы, тротуары.
Над деревянными одноэтажными строениями раскинулось синее, в крупных звездах, небо. Мимо, скрипя полозьями, тянулись бесконечные обозы. По приглушенному разговору ездовых и усталому фырканью лошадей Петро догадался: обозы были в пути уже давно.
Изредка слышалась далекая канонада.
К Петру подошел Сандунян. Они долго стояли молча. В сыроватой, мглистой темноте лежала безмолвная Москва. Погашены тысячи фонарей на ее улицах, плотно занавешены окна домов, у каждого подъезда, у калиток — настороженные женщины с противогазами поверх шубок, пальто, ватных стеганок.
Петро представил себе Москву такой, какой он покинул ее несколько месяцев назад, когда закончил учебу и собирался домой, в Чистую Криницу. Омытые теплым дождем, блестящие на солнце торцы Красной площади. Рубиновые звезды над кирпично-красной зубчатой стеной. Сверкающие в бирюзовом поднебесье златоцветные купола соборов. Птичий писк и гам в Нескучном и Сокольниках. Воздушно-легкие павильоны парка культуры.
Петро снова почувствовал, как невыразимо близка, дорога ему и та, залитая щедрым солнцем, шумная Москва, и вот эта, окутанная мраком, настороженная, но такая же величавая и гордая в своем спокойствии.
…Через день полк перевели в город, в казармы. С утра бойцы приводили в порядок себя и оружие, а в обеденное время Петро пошел к комбату
— Старший сержант! — воскликнул он. — Моя квартира в трех шагах отсюда, мамашу свою с двадцать второго июня не видел, а навестить не могу. Не приказано. И не проси.
— Разрешите в таком случае к командиру полка обратиться, — настаивал Петро. — Я бы комиссара отыскал. Он не иначе как где-нибудь здесь в госпитале находится.
Тимковский с сомнением покачал головой, но Петро так упрашивал, что он согласился сходить к майору.
Вернулся он от командира полка минут через десять.
— До двадцати ноль ноль, — сказал он, протягивая Петру увольнительную записку. — Если комиссара разыщешь, доложи.
— Есть! Думаю, что удастся.
Выйдя за ворота, Петро заколебался. Можно было направиться на Арбат, к Марии. Это было сравнительно близко. Но едва ли в такое время она будет дома. До эвакогоспиталя было далеко, однако там, безусловно, помогут навести необходимые справки, да и просто хотелось проведать госпиталь, в котором лежал.
Одернув полушубок и поправив шапку, Петро зашагал к трамвайной остановке.
Навстречу, вдоль трамвайной линии, двигались рабочее батальоны столицы. Мужчины шли в штатской одежде, с рюкзаками за плечами. Новенькие автоматы в неумелых руках выглядели далеко не воинственно. Но лица людей были мужественны, и, глядя на них, Петро вспомнил, как он сам, впервые получив винтовку, ощутил в себе какую-то неведомую ему до того силу и уверенность.
На перекрестке широкого проспекта женщины возводили баррикаду. Наискось от многоэтажного здания с огромной вывеской «Универмаг» через всю улицу торчали припорошенные снегом металлические «ежи».
«Значит, дела плохи», — удрученно думал Петро.
Это чувство тревоги усилилось еще больше, когда он, выйдя из трамвая, увидел густые толпы людей, шедшие за город с лопатами, мотыгами, кирками.
В нескольких десятках шагов от госпиталя ему встретилась знакомая пожилая няня.
— Тетя Даша! — обрадованно окликнул ее Петро.
Женщина остановилась. Добродушными усталыми глазами она пристально вглядывалась в его лицо, но так и не узнала.
— Всех не упомнишь, — оправдывалась она. — Ты, голубчик, не серчай.
— Я в девятой палате около самой двери лежал, — подсказал Петро. — Вы мне еще от сына своего письма всегда читали.
— Ранили моего Феденьку, — печально сказала няня и торопливо полезла в карман за платком. — Ноженьку ему ампутировали.
Видимо, не в первый уже раз изливая свое материнское горе, она подробно рассказала, каким непоседой был до войны ее сын, как он не пропускал ни одного футбольного матча, ни одного спортивного состязания на Москве-реке.
Петро терпеливо выслушал ее, потом расспросил о госпитальных новостях. Почти все знакомые ему медсестры и дружинницы ушли куда-то за город рыть окопы, хирурга перевели на фронт.