Семья Рубанюк
Шрифт:
— Прибежит…
Оксана подождала, пока Катерина Федосеевна внесла бумаги Петра. Связка была объемистая. Катерина Федосеевна смахнула с нее пыль и паутину; передавая Оксане, сказала:
— Набралась я страху из-за этих бумаг, когда вражьи души на квартиру стали. Найдут, думаю, спалят их, а Петрусь так наказывал сберечь… Помнишь, он говорил, когда отъезжал: «Что другое пропадет, не так жалко, наживем… А тут, говорит, три года моей работы…»
Оксана распаковала связку и принялась бережно перебирать листки, исписанные знакомым, дорогим ей почерком.
За этим занятием
— Студенческие записи Петра, — сказала она, протянув ему одну из тетрадок.
Иван Остапович перелистал ее, бегло просмотрел несколько страниц.
— Может, пока мать вечерю сготовит, прошлись бы, сынку, в сад? — спросил старик.
— Видал, над чем работает? — сказал Иван Остапович, не поворачивая головы. — Петро-то, Петро!.. Я не специалист, но думаю, вот это — серьезно и смело… Взгляни, отец… Это по твоей части… Межколхозные лесные питомники планирует, школки по всему району… Лесозащитные полосы на границах района и колхозов… Травопольная система всюду.
— Мы не раз над этим делом с ним до петухов мороковали, — сказал Остап Григорьевич. — Если бы не война, Петро добился б… Сам товарищ Бутенко, секретарь нашего райкома партии, совещание специальное хотел собрать… «Доклад сделаешь, — говорил Петру, — а мы всех коммунистов да комсомольцев на это дело поднимем, зазеленеет наш район от края до края…» Эти его слова как сейчас помню…
Оксана старательно прибирала в своей маленькой боковой комнатке в отцовском доме. Она повесила на окно полотняные рушники с расшитыми петухами (мать каким-то чудом сумела сберечь их от загребущих полицаев), прибила к стене репродукцию с любимой картины Репина «Запорожцы», аккуратно сложила на угловом столике книги. Каждая вещица волнующе напоминала ей девичью пору.
Потом она долго сидела с матерью, перечитывая письма и открытки от Настуньки, разговаривая об отце.
Мать держалась мужественно, хотя Оксана отлично видела, как трудно переживает она свое одиночество.
— Вот, дочко, — говорила Пелагея Исидоровна, машинально выщипывая нитки из полотняной скатерти. — Прожили мы с батьком твоим неплохо. Друг дружку никогда не обижали, жили в правде один перед другим. А все же не легко ему было мой характер воздерживать. И сейчас мне под грудями печет, как вспомню… Он книжки да газеты любил читать. Прокинусь утром до коровы вставать, а он все за книжкой. «Я тебе, кричу, в печи спалю ее, проклятую!.. Со мной по-людски и поговорить нету времени…» Ну, а того не брала в ум, что это батько не только для себя… Он все, что вычитает, на колхоз поворачивал… По-научному хотел все хлеборобство перевернуть…
Мать как-то неожиданно умолкла; тяжело поднимаясь из-за стола, сказала:
— Иди спать, доню. Наморилась же с дороги.
Оксана засветила плошку и ушла в свою комнатку. Она с удовольствием переоделась в старое синее платье. После шерстяной гимнастерки и суконной юбки оно показалось очень легким и холодным.
По двору протопали быстрые шаги, потом из сеней донесся голос Алексея Костюка,
— Входи, Лешенька, — сказала Оксана, открывая дверь.
Алексей за то время, что Оксана его не видела, возмужал, раздался в плечах. Не снимая фуражки, на которой все еще краснела ленточка, он остановился у порога; на пиджаке поблескивали орден и две медали, шаровары были вправлены в сапоги.
— Живая, землячка? Ну, давай поздоровкаемся.
— Здравствуй, Леша.
Алексей рывком притянул к себе Оксану, жарко поцеловал ее в губы. Намеревался поцеловать ее еще раз и отшатнулся, оглушенный звонкой пощечиной.
— Съел?
— Тю! За что это? — искренне удивился Алексей. Оксана посмотрела на него насмешливо-спокойно, и лишь ноздри побелевшего носа ее часто раздувались.
— За это самое… Я тебе обрадовалась, а ты…
— Да я по-дружески! Не понимаешь?
— Ну и я по-дружески.
Оксана сняла с табуретки свою гимнастерку и, повесив ее, предложила:
— Садись. Да не дуйся, я, правда, очень рада, что ты пришел.
Нет, Алексей не мог обижаться на Оксану! Он рассмеялся; скрывая за смехом смущение, произнес:
— Черт знает… Я, может, трошки нахально себе позволил… А вот встретишь друзей живыми, так обрадуешься…
— Где воевал, Леша?
— Я в отряде товарища Бутенко… Далеко были… Попортили фашистам нервы… Как там Петро?
— Воюет… Старший лейтенант…
— Ого!.. Завтра и я иду призываться. Нехай теперь старики дома посидят, а у меня только-только рука разошлась…
— Нюся ваша летчицей… Знаешь?
— Не знаю. — Алексей оживился. — Значит, достигла, чего хотела… Она с тобой в одной части?
— Нет, переписываемся… Адрес я дам тебе…
Они засиделись допоздна, вспоминая знакомых и близких людей, рассказывая о себе.
Что-то новое подметила Оксана в Алексее: стал он сдержаннее, мягче. Это был уже не тот шальной, способный на безрассудные поступки парень, каким он был раньше.
Оксана не утерпела, чтобы не сказать ему о своем впечатлении.
Алексей усмехнулся.
— Переменишься… Товарищ Бутенко стружку снимал с нас здорово… В партии там, в лесу, меня восстановили.
— Вот с этим тебя я от души поздравляю!..
Перед уходом Алексей вдруг помрачнел, пожимая руку Оксане, спросил:
— Скоро обратно на фронт едешь?
— Послезавтра.
Алексей немного помолчал и, удерживая руку Оксаны в своей, сказал:
— Хочешь — обижайся, а я признаюсь… Может, случиться, что не увидимся… Думал про тебя все время… Не выкинул я тебя из сердца… Не могу.
— Ну и напрасно, — Оксана высвободила руку. — Спокойной ночи, Леша… Засиделись мы…
Остап Григорьевич, встав до света, побродил по двору, прикидывая, какие разрушения принесла его хозяйству война. Постоял перед пустующим хлевом для коровы, покачал столб, оставшийся от забора, заглянул в амбар с оторванной дверью…
Работы предстояло немало, но об этом старик подумал мимоходом и без особенного огорчения. Мысли его неотступно вертелись около колхозного сада; он тревожил старого Рубанюка куда больше…