Сентиментальное путешествие
Шрифт:
Неожиданно, но терплю. На боку лежать стало неловко.
В темном углу черноволосый украинец ухаживает за совсем беленькой барышней.
Горячо и со вкусом говорят по-украински.
Поезд ползет.
Ему – что?
Гимназисты-проводники расспрашивают всех о том, как, что, где ценится.
Оказывается, что в Николаеве и около Херсона мука сильно дешевле.
Скажут им что-нибудь такое, а они внезапно запоют:
«Славное море, священный Байкал». Кажется, это.
Вообще, что-то очень неподходящее,
А поезд ползет.
А Украина-то длинная.
С нами едут матросы. У них большие корзинки с «робой». По-матросски это значит с платьем. Когда приходит заградительный отряд, матросы берут свои плетеные корзинки и бегут в темноту. Корзинка белая, плетеная быстро уходит и пропала. Значит, в кустах.
Сильный народ.
У какой-то станции в степи поезд стоял трое суток. Может быть, четверо.
Поляки наступали с Киева.
Переезжали через взорванные мосты. Починены деревом. Опять будут взорваны. Рассказы о Махно.
Вошли раз в вагон трое.
Один в красных штанах трепался и требовал от нас документы. Говорил, что он офицер гвардейского полка и из здешней Чека.
И действительно, на нем была мягкая офицерская фуражка. Двое других сразу сели в открытых дверях теплушки, свесив ноги на насыпь. У них были маузеры. Поезд шел.
Я сел тоже в дверях.
В лицо дул ветер.
Тихо заговорил со мной сосед.
«Зачем вы показали этому трепачу документы? Я начальник. Он не имеет права спрашивать».
Я говорю:
«Откуда я знаю, мне все равно».
«Вы все всегда так».
Разговорились.
Украина тихо маршировала по шпалам рядом с нами.
«В соседней местности, – говорит сосед – называет местность, – поймали бандита. Я вот ехал туда, у него большие деньги, должно быть, спрятаны, а те дураки взяли его и расстреляли. Пропали деньги».
Я говорю:
«А как бы вы узнали про деньги». То есть спрашиваю о пытке. А сердце болит.
«Есть способы», – вежливо отвечает сосед, не отрицая вопроса.
Помолчали. Спрашивает печально:
«Вы знаете Горького?»
«Знаю», – говорю.
«Скажите, почему он не сразу с нами пошел?»
«Вот вы пытаете, – говорю, – земля разорена, неужели не понимаете, что с вами быть трудно?»
Разговор настоящий, непридуманный.
Память у меня хорошая.
Если бы память была бы хуже, я бы крепче спал ночью.
Человек, говорящий со мной, имел вид унтер-офицера, объездчика, а Горький ему был нужен.
Перед отъездом читал в Петербурге в Доме искусств в белом зале перед зеркалом лекцию «О „Тристраме Шенди" Стерна и теории романа». Зал был полон и возбужден формальным подходом.
Друзья блестели глазами от радости. Я чувствовал себя в упругой массе понимания. С удовольствием оглядывался в зеркало.
И я, и объездчик, ведь мы в этом украинском море, где поезд идет шагом, как
Решил сбежать с поезда и пересесть на какой-нибудь другой, поскорей.
Сели мы и еврей на высокие горы угля поезда, идущего в Николаев.
На одном уровне с нами на крыше паровоза или на тендере стоит пулемет. Кольтовский. Едем дальше.
Ехали ночь. К утру были черные, как черти.
Наш поезд догнал нас. Вернулись на него.
С пересадками, везя с собой сыпнотифозных, переехал в Херсон. Сыпнотифозных было двое, они заболели в дороге и упросили нас не высаживать их. Довезти до дома.
В Херсоне тихие и широкие улицы.
Широкие оттого, что их так построили, зеленые потому, что посадили деревья, и тихие потому, что порт не работает.
Стоят без дела краны, на парусинах выдуты паруса. Ветер раздвинул нити ткани и ушел.
Брошены портовые постройки.
Город, видавший 16, кажется, правительств, пустой.
Жену нашел в Алешках. Об Алешках слыхал еще в детстве как о самом глухом углу. Никогда не думал сюда попасть.
Маленький город за Днепром. Соломенные крыши.
Хлеба и сала еще много. Сахару нет совсем.
Месяц лежал в гамаке. Кажется, цвел шиповник.
Приехал первого мая. Цвело все и уже отцветало.
Жена болела сильно.
За год, который мы прожили с ней розно, ей пришлось тяжело.
При белых работы не было. Жила без теплого платья, продавая вещи. Сейчас работала в алешковском театре по безбожно низкой цене. Писала декорации на сшитых мешках.
Рассказывала, как тоскливо было при белых в Херсоне.
Они вешали на фонарях главных улиц.
Повесят и оставят висеть.
Проходят дети из школы и собираются вокруг фонаря. Стоят.
История эта не специально херсонская, так делали, по рассказам, и в Пскове.
Я думаю, что я знаю белых. В Николаеве белые расстреляли трех братьев Вонских за бандитизм, из них один был врач, другой присяжный поверенный – меньшевик. Трупы лежали среди улицы три дня. Четвертый брат, Владимир Вонский, мой помощник в 8-й армии, ушел тогда к повстанцам. Сейчас он большевик.
Вешают людей на фонарях и расстреливают людей на улице белые из романтизма.
Так повесили они одного мальчика Полякова за организацию вооруженного восстания. Ему было лет 16-17.
Мальчик перед смертью кричал: «Да здравствует Советская власть!»
Так как белые – романтики, то они напечатали в газете о том, что он умер героем.
Но повесили.
Поляков стал героем местной молодежи, и именем его создался местный Коммунистический Союз Молодежи.
Белые уходили, организовали отряды из подростков, отступили они еще зимой, барки замерзли в Днепре. Зима лютая, в 20 градусов. Гибли раненые. Мальчики разбежались. Их потом привозили родители в город, переодевши женщинами.