Сентиментальное путешествие
Шрифт:
Повезли в больницу.
Один ученик, солдат, сидел у меня в ногах и щупал их, не холодею ли я.
Привезли меня в лазарет. Поругались с санитарами.
Все как принято. Я лежал и печально узнавал вещи. Положили на стол. Намылили.
Тело мое на костях трепетало. Вот этого я еще не видал.
Оно билось мелкой дрожью. Не руки, не ноги, нет, – тело.
Подошла женщина – врач.
Знакомая из Петербурга. Не видались с ней лет восемь. Начали занимать друг друга
В это время меня уже брили, это необходимо при перевязках.
Говорил со знакомой о русском великом поэте Велемире Хлебникове.
Забинтовали по пояс, положили на кровать.
Пришла на другой день сестра жены. Я не велел тревожить никого до утра.
Посмотрела на меня. Потрогала пальцем. Успокоилась немножко.
Пошла сказать Люсе, что у меня руки и ноги остались.
О том же, что я взорвусь, было известно заранее.
Вообще, живя, я как будто бы исполняю какую-то производственную программу.
Был я ранен жестоко, в ногах, в груди сидели осколки.
Левая рука пробита, пальцы изорваны, в груди осколки.
Весь исцарапан, как когтями. Кусок мяса на ляжке вырван.
А пальцы на ноге размозжены.
Осколков у меня вынимать было нельзя. Для того чтобы вынуть, нужно было делать надрезы, и рубцы стянули бы ногу.
Осколки выходили сами.
Идешь, немного колет. Скрипит белье что-то. Остановишься, посмотришь, – маленький белый осколочек вылез из раны и торчит.
Вынешь. Ранка немедленно заживает.
Но – довольно о ранах.
Лежал и пах несвежим мясом. Время было жаркое.
Приходили ко мне солдаты. Смотрели ласково. Занимали разговорами.
Пришел Миткевич, сказал, что написал в своем рапорте в штаб:
«И получил множественные слепые ранения числом около 18».
Я одобрил – число верное.
Солдаты приносили мне зеленые яблоки и кислые вишни.
Лежать было жарко. Левая рука привязана к маленькой алюминиевой решеточке. Сам весь в варке.
С правой руки положили одного раненого – громадного роста человек, но не цельный, у него не хватало правой ноги по таз.
Грудь у него красивая, красивые похудевшие руки.
Это местный коммунист, Горбань. Ногу у него ампутировали давно, а заново ранен он был так.
Ехал с агрономом в байдарке по землеустроительному делу.
Поссорился, может быть, подрался. Агроном выстрелил в него в упор. Пробил челюсть и ранил язык.
Потом выбросил Горбаня на дорогу. Стрелял в него сверху.
Пробил мошонку, грудь, руку и уехал.
Лежал Горбань на земле под солнцем. Долго. Мычал в луже крови.
Шли мимо возы с мужиками, не брали. А он и сказать ничего не может. Мужики же ехали по своим делам.
К
Он никак не хотел умирать. Стонал, метался, задыхался.
А седой врач стоял над ним и вспрыскивал камфору каждые полчаса. Вливали в Горбаня физиологический раствор соли. Все, очевидно, искренне хотели, чтобы он выжил.
Выжил. Выходил его доктор, а потом смотрел на него так любовно, как будто он сам родил этого одноногого человека.
Лежали мы с ним рядом и подружились.
Говорить он сперва не мог, говорили за него другие, а он мычал утвердительно.
Горбань по профессии кузнец. Был на каторге, как с.-р. Много его били.
В 1917 году выпустили. Приехал в Херсон. При немцах унес с главной улицы прогуливавшегося провокатора, отнес к своим. Там провокатора убили.
Но немцы поймали Горбаня и тоже повезли убивать.
Он расстегнул кожаную куртку и выпрыгнул из нее.
Куртка осталась, а он уплыл, так прямо в сапогах и брюках.
Ранили его в воде, но он доплыл.
Жил в степи. В домах не ночевал, а в траве не найдешь.
Потом он дрался с немцами, с греками (Херсон одно время занимали греки), с белыми.
Ранили его опять в ногу. Перевязывать было некому.
Ведь у Махно, например, в отрядах сыпнотифозные при отступлениях сами идут.
Резали Горбаню ногу чуть ли не перочинными ножиками.
Когда режут ногу, нужно разрезать мускулы, оттянуть мясо манжетой и подпилить кость.
Иначе кость потом прорывает культю.
Если вам не нравится описание, то – не воюйте, мне, например, по улицам Берлина ходить и инвалидов видеть стыдно.
Горбаня оперировали неправильно, и когда довезли до настоящего доктора, то пришлось ему вырезать ногу начисто.
После этого в бою ему уже приходилось привязываться к лошади веревками, а сбоку прикрепляли палку, чтобы было за что держаться.
Воевал он еще много.
Рассказывал он потом, уже в Николаеве, как брал станции «на шарап». Это значит: кто сколько схватит.
«И ведь достанется же каждому, может быть, по лимону и по паре белья, а интересно».
Рассказывал, как резал поезда с беженцами. Один поезд вырезал начисто. Оставил в живых одну еврейку пудов в десять. Для редкости. Потом начал заниматься землеустройством.
План у него был соединять по десять хуторов в одну экономию, пашни и склады врозь, а машины и ремонт вместе.
Производило впечатление, что он это дело понимает.
Про себя говорил с радостной улыбкой:
«И я теперь кулачок… У меня одного хлеба сколько… Приезжай ко мне, профессор, абрикосы есть!»