Сентиментальное путешествие

Шкловский Виктор Борисович

В семье мне рассказывали, что когда мой отец, который тоже женился очень рано, лет 18, приехал с первой своей женой и с новорожденным сыном в Елизаветград, то бабушка кормила грудью в это время своего последнего ребенка.

Когда внук плакал, то бабушка, чтобы не будить молодую мать, брала его к себе и кормила грудью вместе с дочкой.

Ездила бабушка за границу, была в Лондоне у своего сына Исаака Шкловского (Дионео), читала ему свою книгу воспоминаний.

Воспоминания ее начинаются с рассказов

няньки и родителей о Гонте, кончаются на Махно.

Книга написана на жаргоне, мне она переводила оттуда кусочки.

Написано спокойно. Россию она не разлюбила.

Есть один хороший момент. Приходят в дом офицеры и казаки грабить. Бабушка прячет руку с обручальным кольцом. Офицер говорит: «Не беспокойтесь, обручальных колец мы не берем». – «А мы берем», – сказал казак и снял кольцо с ее руки.

На днях я узнал, что бабушка моя умерла в Елизаветграде 86 лет от воспаления легких. Письмо пришло ко мне в Финляндию из Украины через Данию.

Умерла она среди гибели города.

Голодают сейчас в Елизаветграде ужасно.

Читал и ее письмо, написанное за несколько дней до смерти.

Она писала, что тяжело, но ходит она все еще прямо. Верю, что умерла без отчаяния.

Я видел ее в последний раз в 1920-м. Ушел из лазарета и жил у нее.

Квартирка была вся ограблена. Через город прошло десяток банд, погромов было чрезвычайно много. Запишу один способ. Тихий погром.

Организованные погромщики приходят на базар к еврейским лавкам. Становятся в очередь. Объявляют: «Весь товар идет по довоенной цене». Несколько становятся за выручку принимать деньги.

Через час или полчаса магазин распродан, вырученные деньги передаются хозяину.

Он может идти с ними к другому ларьку и купить на них булку.

Но чаще были погромы обыкновенные.

Иногда во время погромов осматривали паспорта и выкрестов не трогали. Иногда оставляли обручальные кольца.

Выносили мебель, рояли. Уносили сундук прислуги.

Убивали, преимущественно увозя на вокзал.

Но евреи прятались, и им это как-то позволяли.

Однажды рабочие завода Эльварти прекратили погром.

Город несколько раз сам дрался с наступающей бандой у старой крепости.

Бабушка сказала своим внукам, чтобы они шли и дрались.

Но рабочие приняли евреев-буржуев хмуро, не позволили им драться рядом с собой.

Сейчас в городе было тихо.

Лавки заперты. Базар торговал, но под страхом.

При мне запретили вольную продажу хлеба, не устроив городской выдачи. Даже странно.

Приехали в ночь два моих двоюродных брата.

Чем-то спекулировали. Приехали ночью на телеге.

Пошли в город, купили свиную шкуру с салом, муку, захватили меня с собой, повезли все вместе в Харьков.

На станциях выбегали, покупали яблоки мешками, помидоры корзинами. Говорили на жаргоне,

но не на еврейском, а на матросском. «Шамать» – означало есть, потом «даешь», «берешь», «каша» и т.д. Везли они провизию к себе в Харьков «шамать», а не продавать. Ехали с пересадками, на крышах.

Ночевал в агитационном пункте на полу. Но какой-то буденовец уступил мне место на столе. Спал. Со стены смотрели на меня Ленин и Троцкий. И надписи из Маркса и «Красной газеты».

Братва спала на улице на вещах.

Приехал в Харьков.

Из дома дяди, к которому подвезли меня и помидоры, вышла моя жена в красном ситцевом платье и деревянных сандалиях. Она выехала из Херсона вслед за мной, не попав на мой поезд. Искала меня в Николаеве. Приехала в Харьков. Отсюда хотела вернуться в Елизаветград.

В Харькове просидел два дня в Наркомпроде, добивался разрешения на провоз двух пудов провизии в Питер.

Через неделю мы были в Петербурге.

Вокруг города горели торфяные болота.

Солнце стояло в дыму.

Ссорился с Люсей. Она говорила, что пасмурно, я – что солнечно.

Я – оптимист.

Приехали мы почти голые, без белья.

Питер производил на меня впечатление после Украины города, в котором много вещей.

В Петербурге поселился я в доме отдыха на Каменном острове. Потяжелел на десять фунтов. Чувствовал себя спокойным как никогда.

Активная борьба с белогвардейцами, в общем, не входит сейчас в программу русских интеллигентов, но никто не удивился, когда я приехал из какой-то командировки раненым.

Любили ли меня, разочаровались ли до конца в белых, но никто не тревожил меня вопросами.

Осколки легко выходили из ран. Было жарко, но окна комнаты смотрели на Неву.

Я наслаждался постельным бельем, обедом с тарелок.

Разница между Петербургом и советской провинцией больше, чем между Петербургом и Берлином.

Теперь начнется рассказ про жизнь без событий – о советских буднях.

Поселился я в Доме искусств.

Места не было. Взял вещи, положил их в детскую коляску и прикатил к Дому искусств; из вещей главное, конечно, была мука, крупа и бутылки с подсолнечным маслом. Въехал в Дом искусств без разрешения администрации.

Жил в конце длинного коридора. Его зовут Пястовским тупиком, потому что в конце он упирается в дверь поэта Пяста.

Пяст же ходил в клетчатых брюках – мелкая клетка, белая с черным, – ломал руки и читал стихи.

Иногда говорил очень хорошо, но в середине речи вдруг останавливался и замолкал на полминуты.

В эти минуты какого-то провала сам Пяст как-то отсутствует.

Другое название коридора – «Зимний обезьянник».

На обезьянник он похож: все двери темные, трубы от печурок над головой, вообще похоже. И железная лестница вверх.