Сентиментальное путешествие

Шкловский Виктор Борисович

Потом – елисеевская кухня.

Вся в синих с белым изразцах, плита посередине.

Чисто в кухне, но тараканов много.

Маленький свиненок ходит по кафельному полу, тихо похрюкивая. Питался он одними тараканами, но не раздобрел, и его продали.

Рядом со мной в обезьяннике жил Михаил Слонимский.

В это время он еще не был беллетристом. Готовил работу «Литературные салоны». Кончил только что биографию Горького.

Если у него был хлеб, он ел его с жадностью.

Еще

дальше жил Александр Грин, мрачный и тихий, как каторжник в середине своего срока. Грин сидел и писал повесть «Алые паруса», наивную и хорошую.

Мне было тесно на узкой кровати. Я слегка голодал уже. Есть приходилось одну гречневую кашу. Каждый день. Часто бывала рвота.

Не было письменного стола, а в этом деле я американец. Требовал стол. Терроризировал дом совершенно.

Но скоро меня перевели в комнату наверху.

В ней было два окна на Мойку.

Купол Казанского собора невдалеке и зеленые вершины тополей.

В комнате все вещи крупные.

В соседней комнате умывальник.

Здесь я стал жить лучше.

От Украины у меня еще остался сахар. Я ел его, как хлеб. Если вы не были в России с 1917 до 1921 года, вы не можете себе представить, как тело и мозг – но не как интеллект, а как часть тела – могут жалобно требовать сахара.

Они просят его, как женщину, они лукавят. Как трудно донести до дому несколько кусков белого сахара! Трудно, сидя в гостях, где случайно на столе стоит сахарница с сахаром, не забрать всего сахара в рот и не сгрызть его.

Сахар и масло. Хлеб не так притягателен, хотя я жил года с мыслью о хлебе в уме.

Говорят, что сахар и жиры нужны для работы мозга.

А о советской вобле когда-нибудь напишут поэмы, как о манне. Это была священная пища голодных.

Этой осенью я был избран в профессора Института истории искусств. Мне это приятно, я люблю институт. Работать приходилось всю жизнь урывками. В 15 лет я не умел отличать часы, сейчас с трудом помню порядок месяцев. Как-то не уложились они в моей голове. Но работал по-своему много, много читал романов и знаю свое дело до конца.

Я воскресил в России Стерна, сумев его прочитать.

Когда мой друг Эйхенбаум, уезжая из Петербурга в Саратов, спросил у своего приятеля профессора-англиста «Тристрама Шенди» Стерна на дорогу, – тот ответил ему: «Брось, страшная скука». Сейчас для него Стерн интересный писатель. Я оживил Стерна, поняв его строй. Показал его связь с Байроном.

В основе формальный метод прост. Возвращение к мастерству. Самое замечательное в нем то, что он не отрицает идейного содержания искусства, но считает так называемое содержание одним из явлений формы.

Мысль так же противопоставляется мысли, как слово слову, образ образу.

Искусство в основе иронично и разрушительно.

Оно оживляет мир. Задача его – создание неравенств. Оно создает их путем сопоставлений.

Новые формы в искусстве создаются путем канонизации форм низкого искусства.

Пушкин произошел от малого искусства альбомов, роман – из рассказов ужаса, вроде современных Пинкертонов. Некрасов – из водевиля. Блок – из цыганского романса. Маяковский – из юмористической поэзии.

Все: и судьба героев, и эпоха, в которой совершается действие, все – мотивировка форм.

Мотивировка форм изменяется быстрей самой формы.

Пример мотивировки.

Канон начала XIX века был в разрушении обрамляющей новеллы в романах и поэмах.

«Тристрам Шенди» Стерна не дописан, «Сентиментальное путешествие» Стерна прервано на эротическом месте, в середине того же «Сентиментального путешествия» вставная новелла прервана с мотивировкой потерей листов рукописи; та же мотивировка у Гоголя, «Шпонька и его тетушка»; «Дон Жуан» Байрона, «Евгений Онегин» Пушкина, «Кот Мур» Гофмана не кончены.

Другой пример: временная перестановка.

Так называемому романтизму (понятие несуществующее) соответствует временная перестановка.

Обычная мотивировка – рассказ.

То есть с середины романа действие возвращается назад, путем чтения найденной рукописи, сном или воспоминаниями героя (Чичиков, Лаврецкий).

Цель этого приема – торможение.

Мотивировка, как я уже говорил, рассказ, рукопись, воспоминание, ошибка переплетчика (Иммерман), забывчивость автора (Стерн, Пушкин), вмешательство кошки, спутавшей листья (Гофман).

Вопроса о беспредметном искусстве не существует: есть вопрос о мотивированном и о немотивированном искусстве. Искусство развивается разумом своей техники. Техника романа создала «тип». Гамлет создан техникой сцены.

Я ненавижу Иванова-Разумника, Горнфельда, Василевских всех сортов, убийцу русской литературы (неудачного) Белинского.

Я ненавижу всю газетную мелочь критиков современности. Если бы у меня была лошадь, я ездил бы на ней и ею топтал бы их. Теперь стопчу их ножками своего письменного стола.

Ненавижу людей, обламывающих острие меча. Они губят созданное художником.

Подумайте – Кони утверждает, что значение Пушкина в том, что он защищал суд присяжных!

Масло же человеку совершенно необходимо. Моя маленькая племянница Марина, когда болела, все просила масла, хоть на язычок.

И я хотел масла и сахара все время.

Если бы я был поэт, я написал бы поэму о масле, положив ее на цимбалы.

Сколько жадности к жиру в Библии и у Гомера!

Петроградские писатели и ученые поняли теперь эту жадность.