Сердце Охотника
Шрифт:
Но вместо этой фантазии я начинаю воплощать другую. Перемещаю большой палец правой руки на ее губы, тонкие, сухие. Мну их, пока не упираюсь подушечкой в зубы. Очень медленно провожу по десне от одного клыка до другого. Чувствую, как они выпирают из-под тонкой кожицы. Вот оно – главное отличие Волков. И главное их оружие.
Крошка Доррит застыла. Кажется, даже дышать перестала. Возможно, испытывает то же, что и я несколько минут назад, когда обхватил руками ее голову – сдерживает себя, чтобы не пустить клыки в дело, и это требует огромных
Я скольжу руками ниже: по ее шее, ключицам… Ныряю под майку. Несмотря на долгие месяцы отсутствия практики, руки сразу вспоминают это сногсшибательное ощущение: когда маленькая упругая грудь ложиться в ладонь, как в колыбель. Волчица резко выдыхает, прикусывает губу – сильно, возможно, до крови – и отступает, не дотянуться. Но не уходит.
Тихо звякают цепи, когда я опускаю руки.
Некоторое время, шумно дыша, мы стоим друг напротив друга. Уже слишком темно, чтобы я мог рассмотреть ее взгляд. Вижу только, как быстро поднимаются и опускаются острые плечи.
Едва не пропускаю ее рывок ко мне. Она метнулась тенью – и вот я чувствую ее тельце, льнущее ко мне, и вкус крови на жестких губах, в которых вдруг проявляется мягкость.
Сгребаю ее в охапку. Прижимаю к себе так сильно, что из нее вырывается стон. Шарю руками по ее телу – мне его мало, мало, мало!
Толкаю ее к стене возле топчана. Теперь Крошке Доррит от меня не сбежать.
Чувствую языком кровь на ее губах, и это ощущение сжигает во мне все человеческое. Хочу обладать! Подчинять! Крошить! Мять!
Вжимаю Волчицу в стену, пусть почувствует мою мощь. Губами запоминаю ее тело, помечаю его укусами, от которых по Волчице словно ток пробегает: подбородок, скулы, шея, ключицы. В ответ она полосует мою спину ногтями. Даже сквозь туман желания понимаю, что такие царапины не заживут еще долго.
Наша близость похожа на сражение. Мы катаемся по полу, рычим, кусаемся и царапаемся. Теперь мы оба – дикие. Желание, так долго тлеющее в нас, полыхает.
Резко переворачиваю ее на живот. Расстегиваю свой «браслет» и защелкиваю на ее руке. Кажется, она пытается сопротивляться – скорее инстинктивно, чем сознательно. Сейчас во всем мире нет более уязвимого существа, чем моя Крошка Доррит. От этой ее попытки вырваться у меня совсем отказывают тормоза. Я не остановлюсь, даже если обрушится крыша.
Наваливаюсь на Волчицу всем телом, прижимаю ладонью ее голову к полу. На мгновение вспыхивает воспоминание, как недавно вот так же прижимал мою голову Самец, но я тотчас же забываю эту картинку. Перед глазами – звезды. Я словно эфира надышался. Крошка Доррит так поскуливает, что я, кажется, мог бы разрядиться от одних только этих звуков.
…Потом я отваливаюсь, словно от стола, за которым обожрался. Чувствую, как быстро остывает мокрое от пота тело. Разорванная в клочья майка липнет к спине – возможно, от крови – теперь я куда сильнее ощущаю жжение царапин.
Луна мутно светит сквозь пленку
Крошка Доррит лежит неподвижно, словно заснула. Но вряд ли это так.
Вслушиваюсь в звуки за стенами: только шум ветра. Это кажется идиотизмом, но сейчас мне не хочется уходить. Последние семь месяцев не были самыми паршивыми в моей жизни.
И тут я вспоминаю о Лесс.
Она должна была уже прийти. Она всегда приходила в такое время. Но не сегодня. Оставила меня с Крошкой Доррит наедине. Подарила меня своей прислужнице, вместо того чтобы прийти самой.
Приподнимаюсь на локтях. Меня охватывает злость. Привыкаешь спать без меня, Лесс?
Поднимаюсь. Крошка Доррит даже не вздрагивает. Иду к двери. Пол скрипит так, что и человек бы проснулся, но Волчица не останавливает меня. Тогда я возвращаюсь к ней и снимаю с нее «браслет», хотя она и сама бы отлично справилась.
– Прощай, Крошка Доррит, – шепчу ей на ухо. Затем, уже не медля, подхожу к двери и распахиваю ее.
Глава 4. Кнуты и пряники
Вера
– Ненавижу, когда тебе приходится уезжать, – я прикрываю глаза, чтобы успокоить жжение от подступающих слез.
Хотела бы вести себя по-взрослому, но, видимо, зрелось и любовь – понятия несовместимые.
– Не волнуйся, моя девочка, за тобой присмотрят.
– Я не говорила, что боюсь. Я сказала – ненавижу. Надеюсь, ты будешь невыносимо и мучительно по мне скучать!
Сейчас наше любимое время суток: уже вечер, солнце вот-вот скроется за лесом, но тропинка до нашего сибирского дома еще залита оранжевым светом. Он особенно ярко отражается от островков белого, подтаявшего снега.
Мы сидим в беседке, срубленной Никитой, по разные стороны стола. Устроились на спинке скамейки: по-приличному сидеть еще холодно. Смотрим на желтое окошко нашего дома: специально не выключили лампу в гостиной, нам нравится такой ориентир. К тому же сейчас смотреть на окно куда проще, чем в глаза друг другу.
На столе термос с чаем и половина черничного пирога, который я приготовила сама. Жую пирог, но не чувствую вкуса.
– Я успеваю соскучиться по тебе даже за то время, пока сплю, – ласково успокаивает меня Никита.
Знаю.
Вижу.
Он смотрит на меня так, словно хочет запомнить каждую деталь: мои жесты, улыбки, взгляды, наше молчание, наши разговоры… А у меня все внутри болезненно ноет от желания быть с ним, чувствовать его. Но я продолжаю сидеть на месте.
Мы смотрим, как сумерки превращаются в темноту.
– Расскажи, что ты чувствуешь, – просит Никита, затем отпивает чай из кружки-крышки и передает мне.
Пересаживается ближе и обнимает меня. Кладу голову ему на плечо.
– Я касаюсь кружки там, где только что были твои губы, и мне это безумно нравится, – примирительно отвечаю я.