Сердце старого Города

Вель Софья

С какой-то момент подступающей паникой девушка осознала, что потерялась. Где теперь искать цыганскую девчонку, или хотя бы дорогу назад? Солео укорила себя, что не послушала нелюдя и не ушла сразу, и тут же понимала, что ни за что не бежала бы из лагеря без Волчонки. В этот отчаянный момент воспоминание о нелюде утешило ее. Он ведь персонаж сказочный, а значит, и законы сказки должны тут действовать. Не для того он помогал, чтобы волколак, или призрак ее слопал!

Память снова и снова возвращала к золотоволосому нелюдю и острый страх сменился

робостью, томлением. Солео очень хотелось, чтобы золотоволосый гость фантазий и снов был рядом — тогда можно было бояться его, но весь остальной мир стал бы безопасным.

Неожиданная и тоскливая мысль ошарашила: «Он ведь больше не придет!». Нелюдь уверен, что Солео уже где-то на пути к дороге. «Да и зачем ему это?», — для Солео так и осталось загадкой, почему он помог. Великодушие и сострадание? Отчего-то две прекраснейшие добродетели обидно задевали самолюбие. Солео хотелось, чтобы причина была большей. Иной. Но врать себе она не привыкла — кроме жалости, ей большего не вызвать.

В мыслях о нелюде, девушка переставала бояться и вздрагивать от звуков ночного леса: мало ли где хрустнула ветка, или зашуршала мышь. И когда в нескольких метрах показались ощерившиеся пасти и добрая дюжина глаз, смотрящих на неё зеленовато-желтыми огоньками, Солео не сразу осознала весь ужас сложившейся ситуации.

Волки. Самые обыкновенные волки. Целая стая голодных волков.

Волки, по всей вероятности, тоже не ожидали увидеть в лесу гостью. Оттого не набросились сразу. Солео едва заметно сделала шаг назад. В голове мелькнула спасительная мысль, что если попробовать вскарабкаться на дерево?

Но волки сделали шаг вперед, угрожающе рыча и скалясь. Солео четко осознала — она за миг до смерти. Это ее последний миг. Она невольно сжала медальон.

Вдруг весь лес выдохнул жутким стоном — утробным, глубоким переходящим в грозный рык. Солео осела на землю, а волки, скуля, бросились в рассыпную.

Встать девушка уже не осмелилась, замерев на ковре из прелой влажной листвы, только за час перед рассветом смогла заплакать, а потом провалилась в сон.

«Зеленое море леса стелилось ковром. Сильный ветер не стихал, играя целыми кронами.

Лес сменился полем, огромным полем, устланным телами павших — поверженными крылатыми леофанами, многорукими нагами, страшными василисками, величественными элементалями. И грозными воинами неба… братьями. Мир крепко держал оборону. Он хотел жить. Но мешал… Мешал великому Ничто. Обличенный в форму, Мир мешал Абсолюту, карябая его суть.

Лараголин стоял подле генерала. Своего генерала. Броня генерала сияла, приковывая взгляд, — темно-красная эмаль отливала золотом. Генерал тихо произнес, отвлекая от созерцания игры света на латах:

— Они все пали…

— Такова цена, мой генерал. — Черная броня отвечавшего генералу трибуна ловила тусклые серебряные блики, словно бы играя с солнцем спасенного ими Мира.

— Цена… — тихо повторил генерал.

Трибун в черной броне обернулся к генералу:

—

Латаил, ты слышишь Его Волю. Что Он сказал тебе?

— Что двое, Пелеон и Элеон, были последними, сотворенными Им в угоду боя, — отрешенно ответил генерал. Оба долго молчали. — Кастиэль… — наконец генерал ответил темному трибуну — Они все погибнут. Все. Тебе не жаль?

— Мы воины, — спокойно ответил трибун. — Мы отстояли Мир, мой генерал, остальное — неизбежные потери.

Генерал покачал головой, не взглянув больше на трибуна, он повернулся к соратнику:

— Лараголин, много ли пало твоих братьев?

— Главное, что мои сестры живы. — Казалось, голос расходится по миру рокотом.

— Сестры, — тихо повторил генерал. — У нас тоже была сестра… Лараголин, если бы не братья шли в бой, а сестры, ты бы скорбел?

— Мои сестры не рождены для боя, — Лараголин не понял, о чем говорил его генерал.

К собеседникам подошел третий воин, он низко поклонился генералу и отдал братское приветствие темному трибуну.

— Двое последних — близнецы, как странно…, - продолжил генерал, следуя внутреннему диалогу, непонятному его собеседникам. — Огненные тоже были близнецами…

— Мы потеряли самого отважного из братьев.

— Не кори себя, ты ведешь нас в бой, а мы прикрываем тебе спину, — подошедший воин положил руку на плечо генералу. — Любой из нас сделал бы так.

— Да…, сделал бы, — генерал в ало-золотых доспехах горько улыбнулся, непроницаемое бесстрастное лицо стало печальным. — Нас осталось так мало… Мы выстояли в тысяче битв, не ведая страха. Но теперь исчезаем в пасти Ничто.

— О нас будут петь песни и слагать легенды…, - темный трибун скрестил руки на груди, подставляя солнцу лицо и оставляя несмолкающему ветру теребить длинные черные пряди.

— Кастиэль, кто будет петь о нас? — Генерал посмотрел на трибуна с грустью. — Мы исчезнем, отдав эфиру Суть. Вернемся в первый вдох Создателя, о нас некому будет петь песен.

— Мой генерал, что нам за дело до песен? Мы — Его Воля. Его стражи, — возразил темный трибун.

— И все? — Латаил внимательно посмотрел на собеседников. Во взглядах соратников он прочел недоумение. — Оглянитесь! Отчего этот мир так удивительно прекрасен? Как тонко ложится свет на камни, как он преломляется радугой в реке, как отражается бликами в воде… Как созвучен свет нам. Но мы исчезнем, не оставив и следа. Отчего так? Отчего некому петь о нас песни?

— Латаил, мой народ будет петь песни о вас, — примирительно предложил Лараголин и снова гулкое эхо его голоса побежало по миру.

— А что будет с мирами, когда мы все будем уничтожены? Они падут? — Не успокаивался генерал.

— В том Его Воля, — чуть поклонившись, вызвался Самуил.

— Знаю, и оттого мне грустно, грустно, что наша сестра никогда теперь не споет о нас песен, не оплачет нас, как мы не оплакиваем друг друга. И мы растворимся без следа. Оплакали ли огненные братья павшего?