Сердце странника
Шрифт:
— А ты попробуй, когда тут Зойка круглыми сутками! Что я мог сделать?!
— Вечно ты…
— Что я?
— Да иди ты!
Снова движение.
— Я вызвала «скорую». Вам лучше подождать в другой комнате.
— Мы сами знаем, что нам лучше. Не вмешивайтесь!
— Я не могу позволить…
— Уйдите, девушка!
— Кто вы такой?
— Я Миша, сын Анжелики Федоровны.
— Вот как? А вы мамой, случайно, не ошиблись? Кажется, ее Зоя зовут.
— Ну что ты смотришь на нее? Выгони!
— Господа, может, мне подождать на площадке, пока вы тут выясните отношения?
— Не уходите, Павел Владимирович. Мы сейчас… Ой, Зоя Филипповна?
— Чего
— Мы тоже право имеем…
— ВОН! Пока я космы тебе не повыдирала! Вон! Право они имеют! Я вам покажу право! Что, подкараулили? Обрадовались, крысы поганые?! Глаза б мои вас не видели!
«Боже, сколько шума», — подумала Анжелика Федоровна, окончательно теряя связь с реальностью.
Осень… Почему-то у Кристины не находилось слов, чтобы выразить свою тоску и безуспешные попытки понять природу и самое себя именно в это время — время угасающих в стылом воздухе дней; когда весь мир, кажется, прощается с жизнью, с весельем, с солнцем и теплым ветром. От этого сладкая тоска разливалась в сердце, жаждавшем одиночества как какого-то чудодейственного лекарства, способного спасти от суеты, от гнетущих мыслей о собственном предназначении.
Для нее не было ничего печальнее и одухотвореннее этой поры. Не было ничего столь же глубокого и таинственного, как осень. В чем же загадка ее? В чем прелесть? В удивительных ли ярких красках, которые вдруг расплескались по листьям; или во флёре усталой, тихой обреченности, присущей любой жизни на самом ее закате; в прозрачном хрустальном ли воздухе, искристо наполняющем пространства; в капризном ли небе, извергающем то ледяной дождь, то ослепительное, но уже неласковое солнечное сияние, — все непонятно, непознаваемо, но осязаемо душой во всех неуловимых для пристального внимания деталях.
Иногда женщина действительно сродни осени. В ней все — и странная, беспричинная ностальгия, и стремление к уюту маленького дружеского кружка с его неповторимой откровенностью и сердечной теплотой, и изменчивость настроений — от доверчивости до глухого отчуждения, и удивительное, необоримое желание оглянуться назад, в прошлое, в поисках собственных ошибок, разочарований, давних и забытых…
А возможно, осенью ей было просто легче сбросить с себя маску мнимой деловитости и стать самой собой — немножко банальной, немножко сентиментальной, немножко чудаковатой.
Два выходных пролетели быстро. И все эти два дня Кристина думала, как там Анжелика Федоровна, которую увезли на «скорой» после отвратительного скандала с родственниками Зои. По большей части из-за этой жуткой свары Кристина и сбежала к матери.
Она слышала, что мать встала еще засветло. Слышала, как затрещал огонь в печке. И все это под тихий перестук бабушкиных часов с кукушкой. Правда, кукушка давно молчала. В детстве Кристине до смерти хотелось заглянуть в дверцу, из которой она высовывалась, чтобы отсчитать положенное время. Эта тайна волновала ее, как никакая другая. Кукушка жила в часах своей таинственной жизнью, не желая никого посвящать в детали.
Кристина сейчас ощущала себя такой кукушкой за плотно запертой дверцей. И что хуже всего, дверцу эту не хотелось открывать и перед матерью. Хотя Кристина ехала к ней в деревню в надежде на другое. Ехала, чтобы рассказать все-все — и радостное, и печальное. О загранице, о тюрьме, о Тимофее. Но на печальное у Кристины не хватило мужества. Она знала мать. Многого Лидия Сергеевна просто не поняла бы. Да и сама Кристина никогда
Впрочем, и расстраивать ее Кристине не хотелось. Особенно теперь. Уехав от отца в деревню, в отчий дом, мать словно ожила. Двигалась спорно, улыбалась, смеялась. Как-то быстро вспомнила деревенскую «трасянку».
Домик достался им от бабушки аккуратненький, без гнили в срубе. Разве что на крыше кое-где дядя Вася шифер сменил.
Мать постаралась, отмыла пол так, что каждая жилочка на дереве стала видна. Потолок покрасила белоснежной эмалью. Пыль, копившуюся годами, нещадно уничтожила. Шторы на окнах развесила. Самовар старый, ведерный, отчистила песком и поставила на столе как величайшую драгоценность. Дом — унылый, грязный, тоскливый, каким его помнила Кристина, когда в последний раз они приезжали все вместе к могилкам бабушки и дедушки, — преобразился, стал смотреть на мир светлыми окошками с приязнью и теплом. А ведь в этом доме Кристина проводила все свои летние каникулы. И, повзрослев, возвращалась сюда всегда с дрожью в сердце. Все помнила. И дядькиных голубей, и соседских мальчишек, с которыми воровала клубнику (за что получила от бабушки по первое число), и стадо коров, устало плетущихся вечером по улице, и собаку Рекса, любившего зарывать косточки. Помнила веселые вечера, когда соседки рассаживались на лавочке и начинали обсуждать все деревенские дела, помнила запах сена на сеновале и вкус парного молока с пенкой, помнила огненные закаты. А еще помнила себя счастливой. То чувство трансформировалось с годами в нечто несказанно светлое и надежное. Сейчас она тоже была счастлива, но — иначе. Если в детстве счастье неощутимо, как воздух, и прожитый день вмещает в себя всю жизнь, то повзрослев и, главное, полюбив, Кристина с необычайной остротой осознала, как мимолетны такие мгновения, как дороги они сердцу, как не хочется их терять. Как быстро проходит хорошее, нужное, по-настоящему важное. И как иногда на это хорошее, нужное, важное не хватает времени обратить внимание, недостает сил удержать.
Но ведь она решила жить с начала! И жить хорошо. Без тревог. Без сожалений. Жить. И любить Тимофея. В любви к нему, в безграничной приязни заключалось спасение. Кристина это знала. А мать тут же одобрила, как только Кристина рассказала ей о нем.
— Дай-то Бог, дай-то Бог! — прослезилась мать. — Я тебе, доченька, только всего самого лучшего желала. Слова поперек не скажу, если хороший человек.
— Он очень хороший, мама, — радостно обняла ее Кристина. Они проговорили почти весь день так откровенно, как только могли. Возможно, мать была даже откровеннее. Многое рассказала, о многом проплакала. И успокоилась. Ушла из глаз настороженность, потаенная, казалось, неизбывная, невысказанная печаль. И Кристина совсем не пожалела, что приехала. Даже несмотря на то, что сама не могла излить душу до конца. Может быть, когда-нибудь…
Мать же очень быстро вписалась в деревенскую жизнь. Словно и не жила больше двадцати лет в городе. Устроилась работать на почту, прикупила пару свинок, разузнала, кто с кем переженился, переругался, одним словом, кто чем на деревне дышал. Жизнь ее текла просто и тихо. Как и мечталось.
— Доча, ты картошечку будешь? — позвала мать из кухни. — Я подогрела.
— Нет, мам. Чаю выпью и буду собираться на электричку.
— Как, уже? — подхватилась испуганно.