Сердце странника
Шрифт:
— Если он до сих пор не помер, значит будет жить, — уверенно сказал Виктор.
— Я не согласна, но с тобой спорить бесполезно. Ты упертый, как… вот как Колька.
— А причем тут я? Это его дела. Мне бы и в голову не пришло вытаскивать из придорожных канав разных доходяг… — Колька осекся, понимая, что сказал не то. А все из-за взгляда, который на него бросила Вера. Не любил он такой ее взгляд. Как будто она его видела впервые и молча очень удивлялась этому обстоятельству.
— Тебе не приходило в голову, Коленька, что у
Вера встала из-за стола и вышла из дома.
— Вот за меня точно никто переживать не будет, — сказал Витя.
— Я буду, — немедленно отозвалась Катька, оставив рисование.
Витя улыбнулся.
— Я вырасту и пойду за тебя замуж, — добавила она, подумав немного.
— Еще чего! — покраснев, поморщился он. — Мне что, до конца жизни тебе сопли вытирать?
— А тогда соплей у меня не будет. Я буду красивая и интересная.
— Все, Катька, кончай ерунду молоть! Рисуешь себе и рисуй. Не суйся в разговоры старших!
Во время их маленькой перепалки Колька успел более тщательно изучить содержимое бумажника незнакомца.
— Смотри, что я тут нашел, — подал он Витьке какую-то бумажку. «КРИСТИНА. Ул. Маркса 36–20» — значилось на ней. Находку изучили. Молча осмыслили текст.
— Знакомая какая-то, наверное. Надо ей сообщить, — предложил Колька. — Кому-то же сказать надо. Хотя бы имя его узнаем. И потом ему лекарства нужны. А у нас ничего нет. Вот и пусть сама его лечит.
— Я съезжу. Завтра.
— Я с тобой. Заодно домой забегу. Маманю успокою, — как бы оправдываясь, сказал Колька.
Кристина удивлялась тому, какой поразительный нюх на похороны иногда бывает у людей. Не у всяких, разумеется. Обычно чудеса осведомленности и сочувствия к чужому горю проявляли маленькие, сухонькие, набожно-строгие старушки, одетые во все черное. Они возникали в доме при первых признаках несчастья и бесследно исчезали во время поминок. Самое удивительное, что их никто не знал, хотя старушки вели себя так, словно усопший им был роднее всех на свете. Они обладали обширными знаниями в области похоронных ритуалов. Они знали, как, что и куда ставить, класть или вешать. Шепотком читали молитвы и громко вздыхали: «Господи, Господи, упокой душу усопшей. Хай хоць на тым свеце ей будзе добра».
И особенно жаловали старушки те похороны, где было мало родственников.
Зоя, все эти дни пребывавшая в траурных хлопотах, судя по всему, не имела ничего против присутствия посторонних людей в квартире. А может, она их просто не замечала. Зоя превратилась в наглухо задраенный танк, переправлявшийся через реку. Какова бы ни была сила горя, она упорно двигалась вперед, попутно взяв на себя весь груз проблем,
Венков навезли на удивление много. Прибыли представители из Оперного театра и из Театра музыкальной комедии. Приезжали какие-то важные благообразные старики с министерской выправкой. Заявилась даже парочка журналистов с телекамерой. Они искали тех, у кого можно взять интервью. В конечном итоге перед камерой выступили важные старики и представители, говорившие о вкладе Анжелики Федоровны в культуру страны, которой давно не существовало.
А вообще в квартире толпилось много народу. Приторно пахло цветами и подгоревшими в соседней квартире котлетами.
Горевала ли Зоя? По ней трудно судить. Слез ее никто не видел. И у гроба она не бдела с невменяемым видом. Вот только у могилы что-то промелькнуло на ее лице. Что-то жутковатое и безумное, как если бы она на мгновение очнулась и удивилась: что делают здесь все эти люди, со скорбью склонившие головы, и как она, Зоя, попала в их число? Она тревожно всматривалась в лица, будто искала кого-то, и оглядывалась. Но истерики старушки от нее так и не дождались.
— Вишь, як каменная, — шептались они друг с другом потом. — Сердце-то, видать, не больно жалючее.
— Мне суседка ихняя говорила, что уморила-то она старушку, саўсем уморила. Уж стольки на нее покойница жалилась, стольки плакалась слезьми горючими, стольки усяго от яе натярпелась…
— Да што вы кажате!
— Ага, ага! За што купила, за тое и прадаю, даражэнькая мая.
— Але ж будзе Суд Божы. Ничога не сакрыецца.
— Ваша праўда, даражэнькая, ваша праўда.
Кристину раздражал этот невольно подслушанный шепот, но спорить с кем-то она не считала нужным. Еще не хватает скандала из-за глупых старух, живущих за счет таких событий. Но Зоя в самом деле поражала окружающих своей выдержкой.
— Ты бы отдохнула, Зоя, — попросил ее Семен Григорьевич, явившийся с женой и дочкой. — В самом деле. Шатаешься уже. Не спала, наверное.
— Я отдохну, — кивнула она с каким-то мрачным значением. — Отдохну, Сема. Потом.
Такая Зойка пугала еще больше. И сдержанность ее, как подозревала Кристина, шла вовсе не от бесчувствия. Просто Зоя иначе не могла. Привыкла не выставлять свои чувства напоказ. Так и жила в своей скорлупе, недоступная, неуязвимая и непоколебимая. Как крепкое дерево, с которым ничего не могут сделать ни стихии, ни людская рука, ни людская молва.