Серебряная подкова

Тарджеманов Джавад

Чтобы рассказать Вам, дорогая маменька, что я видел и слышал в столице в продолжение двенадцати часов, принимаюсь за другой листок. Надобно признаться, я сделал очень мало - почти ничего, но, право, очень трудно быть успешнодеятельным в городе, подобном Москве и Петербургу, когда еще он совершенно нов и когда надобно беречь деньги, следовательно, не тратить их на извозчиков, а ходить пешком.

После того как привел себя в надлежащее состояние и позавтракал в Старотатарском ресторане - а он находится прямо в здании гостиницы, направился я к Департаменту народного просвещения. Был там на крыльце, был в вестибюле,

был в приемной попечителя, но увы... далее не был: секретарь доложил ему о моем приходе и, возвратясь в скором времени, сообщил, что Его высокопревосходительство очень занят и принять меня никак не может. Мне оставалось лишь обратиться вспять, еще раз взглянув на великолепие вестибюля.

Выйдя из Департамента, направился я навестить Михаила Александровича Салтыкова и Григория Ивановича Корташевского, но не застал их.

Все остальное время, до позднего вечера, бродил я по городу. Невский проспект теперь был уже полон, более полон, чем наша Рыбная площадь во время воскресного базара, только не возами, а экипажами и гуляющими. Тут я встретил не одну петербургскую красавицу, и, признаюсь Вам, маменька, нигде не случалось мне видеть такого собрания хорошеньких женщин. А движение по Невскому...

В одном месте я стоял несколько минут, выжидая возможности перейти на другую сторону; столь велик поток экипажей. Подхваченный толпой гуляющих, я незаметно для себя опять очутился в самом начале Невского и остановился очарованный архитектурной сказкой Андрея Дмитриевича Захарова, иначе и не назовешь взметнувшийся в небо на тридцать три сажени золоченый шпиль со знаком корабля, плывущего в бесконечность.

Налюбовавшись, обошел я Адмиралтейство, повернул на Дворцовую площадь и - опять задержка: можно ли не восхититься хоть издали Зимним дворцом, его колоннадой и грандиозной Триумфальной аркой Главного штаба. Отсюда путь мой лежал к набережной.

Был тихий и солнечный вечер. В широкой спокойной глади Невы отражались контуры Петропавловской крепости, ростральных колонн-маяков на Стрелке Васильевского острова, Биржи, корпусов Двенадцати коллегий, в которых два года назад разместился здешний университет.

Прогуливаясь по Дворцовой набережной, я не раз останавливался в раздумье. Какая-то далекая, тихая грусть щемила сердце. Лишь теперь понял я, как дороги мне и Казань, и университет. С ними связаны мои первые мечты, первые научные достижения, первое смутное, но чистое и нежное чувство к Анне.

Простите, маменька, за те недобрые слова, которые по своей горячности я высказал в отношении Казани и нашего университета в первом письме к Вам. Как я одинок, совершенно одинок был на прекрасных набережных и улицах этого гранитного города-великана, среди незнакомых.

Тут я особенно осознал, что каждый, где бы он ни жил и работал, обязан трудиться и бороться там же, ради того, чтобы жизнь стала лучше, легче, если не для него, то для будущих поколений, за судьбу которых мы в ответе. А я убежал, уехал, не выдержав временных невзгод. Простите!

Вот с какими мыслями, усталый и грустный, я вернулся в гостиницу.

– Вас, господин профессор, в ресторане дожидаются ваши земляки-татары, - сказал мне стоявший у входа швейцар, весь в галунах и с булавой.
– Они пришли еще днем. Спрашивают: не проживает ли тут кто-нибудь из Казани?..

"Кто

бы это мог быть?" - удивился я. Но в ту же секунду знакомый голос воскликнул радостно: "Николай Иванович!" - и кто-то, обняв меня, прижал к груди.

– Николай Алексеевич?!

Ну, конечно, это был Галкин, наш гимназический лекарь, врач кругосветной экспедиции на шлюпках "Мирный" и "Восток". Свершилось!

– А где Ваня... Иван Михайлович?
– вырвалось у меня.

– Симонов вместе с Фаддеем Фаддеевичем и Михаилом Петровичем в Царском Селе у государя императора на приеме... Но что же мы стоим?!
– воскликнул Николай Алексеевич.
– Сюда, в ресторан. Вас ждут не дождутся наши матросы...

– Матросы?!

– Да! В экспедиции было человек десять татар. Многие из Казанской губернии. Они истосковались по родной земле, по Казани за 751 день плавания по штормовым морям и океанам. Узнали, что вы тут остановились, и меня просили прийти... Пойдемте же!

Когда вошли в ресторан, я лишь успел сказать: "Эсселаме галейкем! [Да будет мир над вами! (форма приветствия) Здравствуйте (араб.)] - как десяток дюжих молодцов, бронзовых от южного загара, все, как один, вскочили из-за стола и вытянулись во фрунт.

– Что же вы? Садитесь, садитесь!
– проговорил Галкин и, обернувшись, пояснил мне: - Царским повелением за беспримерный наш поход разрешен вход в ресторан, наряду с прочими награждениями.

Мы сели, и, немного осмотревшись, Галкин представил мне каждого из них. Я с восхищением глядел на отважных мореплавателей - скромных рядовых матросов, вынесших на своих плечах всю тяжесть плавания. Некоторые имена их я запомнил. Это матросы первой статьи Губей Абдулов, Абсалимов, Габидулла Мамлинов, канонир первой статьи Якуб Беляев, квартирмейстеры [Мичманы] Назар Рахматуллов и Сандаш Анеев.

За столом новые мои приятели уже наперебой рассказывали мне о празднике Нептуна на шлюпках по случаю перехода через экватор, об огромных плавучих ледяных горах - айсбергах, столкновение с которыми для корабля означает часто верную гибель; о страшных штормах в Индийском океане. Вспоминали, как 16 января 1820 года был открыт новый Южный материк - страна, покрытая высокими горами и льдами; об удивительных летучих рыбах и дельфинах (один дельфин так сильно подпрыгнул, что полетел в люк и угодил в каюту капитана прямо на стол, где были разложены карты); с жалостью и негодованием вспоминали, как в Рио-де-Жанейро на рынке португальцы продавали несчастных негров из Африки, содержащихся в клетках. Пришлось им побывать в гостях и у короля полинезийского острова Отаити (в центральной части Тихого океана). А вечером, после вахты, пели они русские и татарские песни вдали от берегов родной земли.

Принесли шампанское. От имени всех казанцев я провозгласил тост в честь отважных мореплавателей, за их здоровье и успех. Потом мы все долго гуляли по набережным. Воротился я лишь в 12-м часу ночи и взялся за письмо к Вам.

Сейчас уже скоро час. Покойной ночи!

Посылаю Вам, маменька, виды С.-Петербурга. Завтра напишу листок и брату.

Крепко любящий Ваш сын.

С.-Петербург, 1821, август 16. Вторник,

Минула неделя, а я не писал к Вам, милая маменька, ни строчки, и мне становится совестно, даже грустно.