Серебряная подкова

Тарджеманов Джавад

– Так, - перебил его Симонов.
– Но в таком случае,, что же нас обязывает принимать новые удивительные представления взамен твердо установленных? Пусть опыт и наблюдения доставят нам доказательства, тогда - пожалуйста...

Лобачевский поднялся. Наблюдавший за полетом к потолку второго колечка, Симонов не заметил, как побелели пальцы друга, сжимавшие спинку стула.

– Наблюдения. Опыт, - невесело усмехнулся Лобачевский.
– Однако не нужно ли предварительно иметь предположение, дабы опытами было что нам доказать или отвергнуть? У геометров две тысячи лет назад уже имелись понятия - "сфера" и "плоскость". Не потому ли Эратосфен смог доказать,

что Земля наша сферична, и даже определить ее размеры? Для решения вопроса, каково же пространство, то, в котором и звезды нашего Млечного Пути, и иные галактики расположены, следует сначала рассмотреть различные математические возможности. Только совершив это, можно потом исследовать: какая из них имеет место в действительности.

Симонов упрямо тряхнул головой.

– Но чувства наши, наша интуиция... не говорят лет они, что правильна геометрия мудреца Евклида? Не должны ли мы доверять своим глазам?

– Свои глаза показывают нам лошадь, вдали находятцуюся, меньше маленькой собачки, той, которая стоит к нам ближе. Разумно ли в таком случае на свидетельство собственных глаз полагаться?

– Ты не шутишь?

– До шуток ли мне? Принятое в старой геометрии предположение, что сумма трех углов прямолинейного треугольника постоянна и равна двум прямым, не есть необходимое следствие наших понятий о пространстве. Один опыт может подтвердить истину этого предположения, - в этом ты, Ваня, безусловно, прав. И оттого сильнее мое огорчение. Ибо правду ощущаю всем разумом, а вот опытами доказать ничего не могу. Выдвинув свое допущение вместо пятого постулата, я сразу расстался навсегда с евклидовым пространством, ибо в нем допущение такое невозможно.

– Я не понимаю, - пожал плечами Симонов, - зачем зке нужно расставаться нам с евклидовым пространством - таким естественным и понятным, таким привычным еще с гимназических лет? Что может быть проще и удобнее?

– Это лишь кажется... Как постулируется Евклидом пространство? Безграничная, по всем направлениям однообразная пустота. Зияющая пропасть.

– Другого понимания пространства естествознание пока не знает. Сам Ньютон...

– Знаю. Вымысел!
– сурово прервал его Лобачевский.
– Мнение, что Солнце, удаленное от нас на девяносто два миллиона миль, может действовать на Землю прямо через пустоту, без посредства какой-либо промежуточной среды, мнение такое для меня кажется полным абсурдом.

Лобачевский уже не стоял на месте, он ходил по комнате, временами останавливался перед Симоновым, энергичным взмахом руки подчеркивая свою мысль.

– Пространство существует не само по себе, в своем абсолютном, так сказать, величественном одиночестве. Оно теснейшим образом связано с движущейся материей. После чего в уме пашем не может быть никакого противоречия, когда мы допускаем, что некоторые силы в природе следуют одной, а другие - своей особой геометрии... Да-да, не одна геометрия, с которой мы смирились. Впрочем, пусть это всего лишь чистое предположение, для подтверждения которого надобно поискать других убедительных доводов. Но в том, однако ж, нельзя сомневаться, что силы все производят одни: движение, скорость, массу, время, даже расстояния и углы. С этими силами все находится в тесной связи...

– Минутку, минутку, Николя!
– не слушая дальше, перебил Симонов. Хорошо, что напомнил об углах и расстояниях. Если я правильно понял, коренное свойство, которым отличается твое воображаемое пространство от евклидова, - это однозначная связь отрезка и угла, а именно:

чем больше стороны треугольника, тем меньше сумма его углов. Так ведь?

– Так.

– Но это противоречит здравому

смыслу, - продолжал Симонов. Противоречит принципу однородности, требующему, чтобы правая и левая части уравнения всегда были величинами или одинаковой размерности, или отвлеченными. В твоем уравнении, связывающем каждый отрезок в пространстве с одним, вполне определенным углом, длина отрезка - величина линейная, ее можно измерять сантиметрами, вершками, а вот угол - отвлеченная величина, устанавливаемая отношением части окружности - дуги - ко всей окружности в целом. Значит, взаимозависимость между углом и отрезком противоестественна...

– Но разве нет в самой природе подобных внешне разнородных связей? воскликнул Лобачевский и сам же ответил: - Некоторые случаи говорят уже в пользу такого мнения: величина притягательной силы, например, выражается массою, разделенной на квадрат расстояния. Для расстояния нуль это выражение, собственно говоря, ничего не представляет. Надо начинать с какого-нибудь большого или малого, но всегда действительного расстояния, и тогда лишь сила появляется. Теперь спрашивается, как же расстояние производит силу эту? Как эта связь между двумя столь разнородными предметами существует в природе?

Вероятно, этого мы не скоро постигнем. Но когда верно, что силы зависят от расстояния, то линии могут быть в зависимости с углами. По крайней мере разнородность в обоих случаях одинакова. Мы познаем одну зависимость из опытов, а другую при недостатке наблюдений должны предполагать умственно либо за пределами видимого мира, либо в тесной сфере сверхмалых протяжений - в мире атома...

Лобачевский говорил, все более увлекаясь. Не замечал он, что Симонов слушал его менее внимательно. Опустившись на стул, тот снова занялся колечками дыма, и губы его временами складывались в почти явную усмешку.

– Н-да, все-таки ты веришь в применение твоей мнимой геометрии хотя бы в далеком будущем, - протянул он, старательно подчеркивая слово "мнимой", и вдруг весело расхохотался.
– Так вот почему тебя заинтересовали сказки Лукиана!

Лобачевский, шагая по комнате, остановился так резко, будто наткнулся на препятствие. Губы его вздрагивали, тонкие ноздри трепетали - казалось, он задыхается.

– Довольно. Ты, мой старый друг, принижаешь дело моей жизни. Сказки Лукиана? Да, его "Истинные повести"

указывают на грядущее торжество моей воображаемой геометрии. Гипотеза, еще не имеющая силы воплощения, но уже нашедшая отражение в космосе. Да, я стою как бы на грани нового познания. Мучительная раздвоенность. Во мне встреча настоящего и будущего. Но пока еще в борении...

Оба задумались.

"Как это случилось?
– удивлялся Лобачевский.
– Друг, самый умный и чуткий человек в университете. И я потерял его"...

"Истинный ученый, - думал Симонов.
– Но что говорит он... Это же невозможно слышать из уст геометра. Все неправы, он один прав. Как мог он додуматься? Верит ли сам в это? Вряд ли..."

– Ты...
– начал было Симонов, но дверь в столовую открылась, вошла Прасковья Александровна.

– Давайте-ка чай пить, у меня самовар уже два раза убежать собирался.

– Да, вернемся на грешную землю, - с облегчением вздохнул Симонов.

– Вернемся, - кивнул ему Лобачевский.

Разговор для них был столь мучителен, что сейчас им стало немного легче, хотя и понимали оба: возврата к прежнему не будет.

* * *

В России назревали тревожные события.

В первых числах декабря дошли до Казани отголоски ноябрьских вестей, полученных в Петербурге из далекого Приазовья: царь тяжело болен в Таганроге.