Серебряная равнина

Томанова Мирослава

— Ну нет, Эмча, — возразил Цельнер. — Не безразлично. Всем нам не безразлично.

Эмча уже не плакала.

— Теперь уж ничего не изменишь.

Горе без слез было страшнее, чем плач. Оно взывало к справедливости. Эмча посмотрела на брата отсутствующим взглядом, вряд ли она видела его осунувшееся лицо.

— Я бы хотела отсюда куда-нибудь, Йоза… куда-нибудь, теперь все равно…

Калаш обнял ее за плечи. Беспокойно обежал глазами ребят, но сестру послушался:

— Пойдем, стригунок.

После ухода Калаша и Эмчи кольцо связистов еще теснее

сомкнулось вокруг Яны. Ей стало жутко. Она вдруг почувствовала, что это кольцо должно сжать, скрутить по ногам и рукам Станека.

— Все это на совести нашего Старика. Вы должны его спросить, почему Боржек, а не я! — не унимался Махат.

— На совести?! — ужаснулся Шульц. — Нет, ничего такого я не думаю. Надеюсь, ты не утверждаешь, что он мстил Боржеку?

— Мстил? — повторил оторопевший Млынаржик.

— Ты тоже там был, когда Боржек сказал, что уйдет, а он кричал, что и «презренные шарманщики» достаточно нюхают пороха, — не отставал от Шульца Махат. — Да, если он хотел доказать свою правоту, то это слишком дорого обошлось Боржеку…

— Что ты этим хочешь сказать? — высокий голос Шульца от волнения сорвался на визг.

Цельнер схватил Махата за рукав:

— Говори же, если и ты при этом был!

Яна испуганно смотрела на Махата. Он заметил это, уголки его рта дрогнули: и за таким человеком она хотела лететь в гущу боя, перевязывать ему раны, лить в рот коньяк, нежно гладить его лицо. С таким человеком она танцевала, прижавшись к нему, не сводя с него глаз…

— Я у вас недавно, — сказал наконец Махат. — Знаю его только с хорошей стороны, а с другой должны вы…

Солдаты стояли, опустив головы, словно смотрели на то место, где минуту назад лежал золотой амурчик.

Махат, глядя на веселившихся людей, вдруг увидел в толпе знакомое худощавое лицо. В бесконечном море голов то мелькнет, то вновь пропадет пилотка, то снова вынырнет лицо, широкие плечи, то покажется офицерский ремешок из светлой кожи.

— Ота! Ота! — закричал Махат.

Но человек вдруг исчез в людском муравейнике. Махат упорно продирался в том направлении, где он увидел его в последний раз, и наконец в самой гуще толпы настиг офицера:

— Ота! Не узнаешь меня?

Секундное замешательство, а потом:

— Здена! Вот это встреча! Дружище, как ты попал сюда?

— Через третий рейх, — сказал Махат, сдвинув пилотку со лба.

— Ого, рейх, вижу, сделал тебе зарубку на память, — покачал головой Вокроуглицкий, с уважением рассматривая шрам Махата.

Обнявшись, они продирались сквозь толпу и вспоминали прошлое.

Отчим Махата стеклил теплицу на вилле Вокроуглицких. Там Махат и познакомился с Отой. Пока отчим работал, он подавал мячи Оте и его приятелям, игравшим в теннис.

Махат ухмыльнулся:

— Полдня за пять крон…

— Ну, это недолго продолжалось, — напомнил ему Вокроуглицкий. — Потом ты играл в теннис вместе со всеми.

Пение, гиканье, гармошка, духовой оркестр — все слилось в общий гам. Приходилось кричать друг другу.

— У вас было здорово, Ота. После

тенниса — купанье в бассейне, после купанья — шоколад…

— Твоего отца это не очень радовало.

Махат даже сейчас покраснел от злости, вспомнив, как отчим то и дело отзывал его с корта: приготовь шпаклевку, убери осколки!

— Помнишь, Ота, как я разозлился и нарочно кинул мяч в только что застекленную раму. Но ты тогда, помнишь, взял это на себя.

— Ну а как же! Иначе бы он тебя к нам больше не пустил.

— Я был страшно благодарен тебе, — сказал Махат взволнованно.

Вокроуглицкий улыбался, возвращаясь в воспоминаниях к дням мира и молодости.

— Ты уже дома прошел подготовку к суровой службе. Твой отец — не сахар…

— Сам знаешь, неродной. Такой обычно или уж слишком прижимает, или совсем не обращает внимания. А я ведь с детства не выносил никаких указок. И, как назло, меня упекли в лагерь! Теперь здесь тоже сплошные приказы. Черт побери, это бесконечное повиновение…

Махат поинтересовался, как Ота, летчик, попал к «пресмыкающимся». Вокроуглицкий рассказал.

— Наши дома думают, — горько рассмеялся он, — что я по-прежнему парю над землей.

— А мои думают, что я уже в земле, — сказал Махат и спросил, нравится ли тут ему. Затронул больное место Оты.

— И не спрашивай, дружище! Бывало, стоило мне взлететь — и я хозяин своей судьбы. Там, в воздухе, все зависело только от тебя самого. Ах, как бы я хотел вернуться в свой авиаполк!

Махат, взяв его за локоть, стал взволнованно говорить, что у них это же недавно хотел сделать один солдат — стать опять автоматчиком, чтоб участвовать в боях;. Вокроуглицкий знал, что связисты, как и разведчики, должны избегать столкновений с противником.

— Этот парень, — продолжал Махат, — прямо заявил о своем недовольстве: «Возимся, словно кроты под землей, разве это война». И, знаешь, эта фраза стоила ему жизни.

— Брось! — Вокроуглицкий даже остановился.

Махат подробно описал ему, как Станек послал на линию измученного Боржека.

— Сам посуди, Ота, разве это гуманно — гнать человека в третий раз на линию, и даже нисколько передохнуть ему не дал.

Вокроуглицкий двинулся дальше. Народу прибывало. Одни танцевали, другие отдыхали, лежа на земле, и пробираться приходилось с большим трудом.

— Всякая война не гуманна, Здена, — сказал задумчиво Вокроуглицкий.

— Знаю. Но ребятам кажется, что офицер мстил связисту за то, что тот хотел податься назад к автоматчикам.

— Мстил? — Вокроуглицкий покачал головой. — Надпоручик Станек? Этого не может быть, Здена!

Сомнения Вокроуглицкого только раззадоривали Махата:

— Как видишь, может быть. Всегда заботливый — и вдруг такая жестокость.

Вокроуглицкий вспомнил, как обошелся Станек с Джони: плюнул на обещание и, словно на железнодорожном разъезде, перевел стрелку в другую сторону, и они сразу очутились в тупике. Но тысяча солдат Рабаса?! Для них-то это обернулось помощью в самый, черт побери, нужный момент!