Серебряная равнина

Томанова Мирослава

— Все, Здена, зависит от обстоятельств.

Махат крепко держал Вокроуглицкого за локоть и пытался вытянуть из него побольше новостей:

— Слушай, Ота, тут у нас поговаривали, будто бы в Англии некоторые офицеры, прямо как звери, цеплялись из-за каждого пустяка к солдатам.

— Были и такие.

Кто-то затянул под гармошку:

Куплю себе я вороных коней…

— Ну, а солдаты? — кричал Махат. — Терпели?

Голоса подхватили:

Когда

пойду на воинскую службу…

— Не терпели. Писали протест за протестом, вплоть до президента. Требовали отстранения таких командиров, иначе они откажутся повиноваться.

— Черт возьми, «откажутся повиноваться», — изумлялся Махат. — Ведь это же почти бунт. И чем кончилось, Ота? Наказали их за это?

Вокроуглицкий негромко ответил:

— Никого даже пальцем не тронули.

От тайной любви я страдаю, Ни сна, ни покоя не знаю…

Махат вздрогнул как от удара:

— А почему мы должны молчать, если за жестокость Станека наш товарищ заплатил жизнью?

Вокроуглицкий притянул его к себе:

— Что ты, Здена! И не думай сравнивать! Жестокость во время боя может быть оправдана, мы позавчера испытали это на себе — от Станека.

— И вы тоже, Ота?

Вокроуглицкий не успел ответить. Пронзительно заиграли трубы сигнал тревоги. Все всполошились.

Командиры кричали: «По местам! Заводи!»

Махат бежал к своим, Вокроуглицкий — к Галиржу.

Приказ гласил: приготовиться к маршу! В ноль-ноль часов бригада выступит в направлении Софийской Борщаговки.

С гулом, лязгом, скрипом бригада, потушив огни, двигалась в неизвестность. Шестьдесят орудий, двадцать танков, более двухсот автомашин разного типа — бронированных, легковых, грузовых, санитарных, крупнокалиберные зенитные установки, триста пятьдесят повозок — вся эта колонна, словно гигантский червь, расчлененный на неравные доли, медленно двигалась на запад, навстречу противнику.

И вместе с колонной плыли в сумраке солдатские думы:

НА РОЖДЕСТВО ДОМА!

9

Блага окунул в ведро грязную тряпку.

— Это ж питьевая вода! — ахнул Зап.

Но было уже поздно: с тряпки в ведро закапала грязь.

— Мне нужно поставить себе компресс. — Блага сказал это таким тоном, который можно было принять одновременно и за объяснение, и за извинение.

— Кисейная барышня! — поддел его Махат.

— При чем тут «барышня», — вступился Цельнер. — Он чуть не погиб, я думал, что те два парня сделают из него решето…

— Мы были или нет в ночном дежурстве? — заворчал Млынаржик. — Одеяла на окна — и спать, черт вас подери!

— Подожди, — отозвался Цельнер, — у меня разобранное оружие.

— Хороший солдат соберет и в темноте. — Млынаржик сам стал затемнять окна.

Ержабек

соскребал тесаком со штанов глину:

— Да погоди ты! Мне тоже еще надо…

— Всегда вы как нарочно после ночной вахты больше всего копаетесь, — огрызнулся Млынаржик и бросился на соломенный тюфяк.

Окна остались незавешенными.

Блага прилаживал компресс на горло:

— Он, видите ли, думал, что из меня сделают решето. Нет бы крикнул: «Не стрелять! Свои!»

— Как я мог крикнуть? — оправдывался Цельнер. — Я думал, это немцы. Они ж стреляли по тебе! Я прикинул: если подам голос, то станут стрелять и по мне. Со своего дерева я-то не слышал, что они говорят по-чешски. К тебе они были ближе!

— У меня голова была зажата между веток, я уже еле дышал.

— И вдруг наступила такая удивительная тишина, — продолжал Цельнер, — я смотрю на дерево, где сидит Блага, и у меня мороз по коже: на фоне неба чернеет силуэт повешенного. Ну, думаю, готов товарищ. Останется после него Манке только рюкзак, набитый письмами с любовными излияниями, ей-богу, я уж так думал.

Блага сидел на вещмешке и придерживал компресс на горле.

— Вот-вот! — злился он. — Слишком много все думали! Наш патруль, глядя на меня, думал, что на дереве «кукушка», немецкий шпион, а Цельнер в свою очередь думал, что патруль этот — немцы…

Ребята дружно захохотали, представив себе и тех двоих, внизу, перепуганных появлением на дереве лазутчика, и дрожащего Цельнера, и полуповешенного Благу, заливавшегося холодным потом.

Млынаржик повернулся от стены и пробурчал:

— Когда свои сцепятся со своими, тут уж не до смеху.

Махат прислушивался к разговору, а из головы не выходил Станек. «Когда свои сцепятся со своими». Тюфяк зашуршал под Махатом. Он с трудом сдерживал себя. Следил за своим дыханием, чтобы оно не выдало его волнения. «Мне тоже предстоит сцепиться со Станеком».

— Еще мгновенье, — продолжал Блага, — и вам пришлось бы меня хоронить — задушенного и застреленного.

Махат втянул голову в плечи, словно его самого душили.

Цельнера после всего пережитого не покидало веселое настроение:

— Много думали, говоришь? А сам-то ты о чем думал? Ведь ты же первый выстрелил в этих двух наших!

«Не я первый бросил в Станека камень, — сказал себе Махат. — Не я. Омега первый заикнулся о нашем надпоручике».

— Дудки, не стрелял я, — возразил Блага. — Я уже лез вниз, сорвалась нога, и я застрял в ветвях, а от толчка автомат дал очередь…

«А если и у меня сорвется нога? — напряженно думал Махат. — Если у меня не хватит доказательств?»

— И знаете, ребята, — делился Блага своими впечатлениями, — я не чувствовал ни боли, ни страха. Мне абсолютно было безразлично, останется у дяди аптека или нет, я уже со всем смирился, мысленно говорю ему: прощай, дядя. А Манке: прощай, красавица. Мне только странным показалось, что косая обращается со мной так осторожно, ощущение — будто я под наркозом…