Серебряная свадьба
Шрифт:
(У двери.) Запомните! Как говорили древние: «Спутник надежды — страх. Ты перестанешь бояться, если перестанешь надеяться». Кроме господа, у тебя нет надежды! Сын божий, Августин! (Уходит.)
Ардье один. Он сидит, откинув голову, и только руки его неожиданно нежно гладят и играют с беспомощными котятами. Слабая улыбка бродит по его лицу.
А р д ь е. Катя!.. Катрин! Почему так хочется повторять это имя? Ведь я уже не помню, как ты выглядела! Или оттого, что я снова в клетке? Снова в паутине? (Пауза.)
Тихий, далекий звук флейты.
Зачем снова эта флейта? Я забыл! Забыл о ней! Я разучился!.. Зачем только мир зовет нас в свою пучину? Что он может предложить нам вместо света любви к невинности? Холод кафедральной господней любви? Мучения и мгновенный, пепельный жар плоти? Сатанинские прельщения власти? Одиночество — от края и до края?! Без меры и границ? Кровь на наших руках? Измены любимых и казавшихся любящими? Холод взрослеющих детей? Неизбывный, вечный страх расплаты за любую радость? За самое малое откровение? Пустоту надежды, которая вечно оборачивается блефом? Пропастью? Преступлением перед всеми? Перед собой… Перед тщетой души своей? В мире, где она тает, невинная душа наша! Маленькое горячее сердце, что любит и держит весь мир в самом изначалье нашем? В бессмертии и любви детства человечьего?
Флейта звучит все явственнее, все требовательнее и чарующе.
(Еле слышно, сквозь слезы.) Зачем ты поешь, флейта крысолова? Разве так уж надо обессердечить нас? Ведь это не крысы, это сердца наши уходят вслед за тобой! За ним из мира людского! А остаются только пустые города! Только холод камней! Бессердечие! Пустота! (Пауза.) Где благо душевное первых лет наших? Милосердие где? Простая людская жалость? Тихое великодушие? (Громче.) Синяя зелень травы, где ты? (Протягивает руку, и, словно подчиняясь ей, флейта звучит все отрешеннее, выше, надземно. Нечеловечески совершенно… После долгой паузы, очень тихо.) Неужели все началось с того, что я за марку почтмейстерши… утопил двух… (Не может говорить.) Котенок… И еще раз котенок. Так сколько же? Двое. Порядок есть порядок? Даже для двенадцатилетнего честного мальчика, который получил за работу марку. Целую марку! (Быстро.) Но эти двое еще здесь — со мной! (Опускает лицо в теплую тирольскую шляпу.) Катя, Катрин, они со мной!
Ардье не слышит, как З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а, провожая Ж у р н а л и с т а в камеру, делает ему последние наставления.
З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Я повторяю еще раз — у вас есть всего пять минут. Ни секунды больше!
Ж у р н а л и с т. А гарантия, что наша беседа с преступником будет действительно наедине? Никаких подслушивающих аппаратов! Только мой магнитофон должен иметь эту беседу!
З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Вы знаете, как это было трудно…
Ж у р н а л и с т. Но наш радиоконцерн внес достаточную сумму. Не так ли?
З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а (нехотя). Достаточную.
Ж у р н а л и с т. Так что — гарантия?
З а м е с т и т е л ь п р о к у р о р а. Не сомневайтесь! Когда идет вопрос о таких суммах, вы сами понимаете — слово чести.
Ж у р н а л и с т (усмехнулся).
Заместитель прокурора распахивает дверь в камеру. Журналист быстро входит и сразу делает с десяток моментальных снимков. За эти несколько секунд мы видим — как на мгновенном фото — поднимающееся лицо Ардье, его растерянность, невысохшие слезы, гнев, испуг, закрывающую лицо поднятую руку, откинутую назад голову. Наконец, обычное каменное спокойствие.
Ж у р н а л и с т (энергично). Вы заявили при первом интервью, что не испытываете никаких мук совести.
Молчание.
Вы по-прежнему готовы повторить это?
Ардье молчит.
(Как ни в чем не бывало.) Вы сказали, что делали только то, что считали верным. (Пауза. И с новой энергией.) Может быть, вы так стары, что не помните тридцать тысяч расстрелянных только здесь, в Ноэль-Ноэле?
Молчание.
Или вы хотите сказать, что никогда не утруждали себя подсчетом? Сколько тысяч?.. Я повторяю: сколько тысяч людей? Вы! Убили собственными руками? Да, собственными! Из револьвера! Из автомата! Пуская своими руками газ в душегубки! Разбивая черепа своими знаменитыми коваными сапогами?
Ардье молчит.
Или вы забыли ваш стек с оловянной трубкой внутри? Им вы забивали людей, не щадя сил своих! Да, вы большой труженик, Августин Ардье!
Ардье молчит.
Может быть, вам напомнить о тех усовершенствованиях, которые вы сами изобрели в лагерях Равенсбрюк и Салечюте? Утрамбовка тракторами и бульдозерами канав с живыми людьми… Только присыпанными землей? Вы, кажется, долго искали столь дешевый способ уничтожения? Когда вам пришла в голову столь блистательная идея? К раннему утру? Когда вы ночь напролет сидели у окна в творческих муках? Или за рюмкой рейнвейна? Вы так же его любите? Или любили? Вы не пьете сейчас? Вы бережете свое здоровье?!
Молчание.
А чем плохи были ваши медицинские исследования над заключенными? Вы же создали единую медицинскую бригаду! И сами развлекались тем, что брали в руки скальпель, шприц! Никогда в жизни не имея представления хотя бы об азах медицины! Вы вносили свою посильную лепту в немецкую науку? Например, укол парафина в сердце… Мгновенная смерть! Но парафин дорог! Можно ввести просто капельку воздуха. Вообще бесплатно — а эффект тот же!
Ардье молчит.
Вы же всю жизнь любили деньги! Искали их везде — в торговле человеческой кожей, волосами, зубными коронками, мостами, глазными роговицами… Вы ведь копили не только для рейха? Но и для себя! Недаром многие считали, что вы немало преуспели в финансовом отношении! Да и вообще, где касса Ноэль-Ноэля? Деньги? Драгоценности? Картины? Антиквариат? Сворованный вами и вашими людьми? Только та очень серая жидкость, что за вашим сто раз перекроенным лбом, знает, куда делись все эти безмерные ценности!