Серебряные орлы
Шрифт:
Свидание Феодоры Стефании с Тимофеем казалось Аарону срочной необходимостью сразу же после первого разговора, который у друзей состоялся после полуторагодичного перерыва. Тимофей появился в Латеране только под рождество, хотя не мог не знать, что еще весной прибыл в Рим с новым напой и его любимец Аарон, о котором по городу ходили злоехидные толки, будто он будет перекрещивать всех германцев, давая им греческие имена. Тимофей оправдывался непомерной работой на виноградниках все лето и осень и действительно как будто весь был поглощен делами тускуланского хозяйства: расспрашивал о ценах на вина в Равенне, огорчался наплывом в Равенну бононских вин, с оживлением говорил о вывозе вина в германские и даже славянские земли, допытывался, какие сорта по вкусу новому папе. Но и не довольствовался исключительно делами своего виноградника, живо и интересно, как всегда, передал Аарону разные римские новости. С волнением описывал преждевременную, хотя и не неожиданную, кончину Григория Пятого, который в довольно молодом возрасте был тяжело болен. Брезгливо пожимая плечами, хотя
Аарон, по своему обыкновению, через какое-то время передал пане, что слышал от Тимофея. Впервые он видел, как Герберт-Сильвестр бьет в ладони и смеется до слез, долго не в силах сдержать смех; потом сказал: «Вели своему другу отыскать этого епископа и поучить его от моего имени: на сатанинском языке девятка не «Р», a «S», а посему три девятки — это: stultus! stultus! stultus! [Дурень (лат.).]
Разумеется, Аарон не был убежден, разделяет ли его друг веру в магическое могущество папы; во всяком случае, Тимофей разделял убеждение, что Сильвестр Второй обладает могуществом познания вещей, другим неведомых. И потому с жаром просил Аарона, чтобы тот спросил пану, что тот думает о все настойчивее кружащих толках, будто наступающий год, тысячный от рождения Христа, будет годом нового пришествия на землю сына божия. Того и гляди, загремят архангельские трубы и царь небесный сойдет с карающим мечом!
— И тогда, наверное, мы увидим покойного папу одесную господа нашего, — задумчиво сказал Аарон и добавил: — Конечно, я охотно спрошу святейшего отца, что он об этом думает.
— Заодно уж, дорогой, спроси, но этак, потихоньку, будто от себя, сколько правды в том, будто наш император хочет снять с главы своей диадему и заточиться в монастыре или даже в пу-стыппой обители.
В течение дальнейшего разговора ни разу не сорвалось с уст Тимофея имя Феодоры Стефании. А ведь Аарон без труда уловил, что по-прежнему все кружит вокруг нее неизменно возбужденная мысль его друга. Смерть Григория Пятого, гнев святого Петра на чужеземцев, посягающих на золотые ключи, три «Р» и три девятки, даже возмжншость приближения страшного суда, даже цены на вина в Равенне — все это мелочи, ерунда по сравнению со слухами о благочестивых намерениях Оттона Третьего. Лучше, чем кто-либо, Тимофей знал, когда, с кем и при каких обстоятельствах поделился Оттон своими мечтаниями об отшельнической жизни. Все глубже убеждался он, что волна набожности, охватившая душу императора, приняла такие размеры, что Оттон до тех пор не успокоится, пока не отречется от всего земного. Слова «от всего» Тимофей повторял неоднократно с таким нажимом, с таким жаром и с такой надеждой в глазах, что у Аарона сердце замирало от сочувствия к неутолимому страданию друга и от восхищения перед силой его любви. Феодора Стефания как будто возвращалась к Тимофею дорогой, идущей через все церкви, каковые возводила полная щедрости иабожность Оттона, через все монастыри, строгий устав которых манил таинственной новизной юношескую волю, утомленную поисками приказаний и запретов для всех и для всего, кроме себя, через все отшельнические обители, к послушной тиши которых тянулась издерганная вечным криком несытой, неутоленной гордыни, вечно измученная душа сына базилиссы Феофано.
Тимофей с жаром рассказывал о пребывании Оттона в обители у старца Нила. Дрожащим голосом привел слова императора: «Вот шатры Израелевы в пустыни; люди живут в этом мире, как скитальцы — знают, что не здесь место их постоянного пребывания». Слова эти были для Тимофея зароком передачи ему Феодоры Стефании. Еще сильнее дрожал его голос, когда он привел ответ Нила на просьбу Оттона, чтоб тот потребовал у императора всего, чего он хочет. Аарону показалось, что грозное эхо суда над Иоанном Филагатом гремело в словах столетнего пустынника, когда он сказал: «Ни о чем я тебя
Даже поход Оттона в далекие славянские земли казался не чем иным, как еще одним шагом к отказу от Феодоры Стефании.
— Он, наверное, не вернется оттуда, — шептал Тимофей. — Ведь Оттона еще давно уговаривал его друг епископ Адальберт вместе отречься от мира сего, посвятив себя обращению язычников. В польском княжестве над могилой Адальберта Оттон примет обет следовать по стопам мученика; устрашенный приближением страшного суда, не покинет он гробницу, которая стала святыней; глас архангельских труб не дойдет до слуха Оттона-императора, а прозвучит в ушах Оттона — кающегося грешника, которому благословение друга, святого мученика, облегчит пред страшным часом отрешение от всего-всего земного!
Аарону очень хотелось спросить самого Тимофея: «А ты как, брат? Неужто не считаешь, что и тебе страшный час прикажет отрешиться от всего земного?» Но, вглядевшись в Тимофея, решил не спрашивать. Было ясно, что, если только встанет Феодора Стефания в страшный час рядом с Тимофеем, если дозволит ему припасть щекой к своей ноге, как сама припадала к ноге Оттона, без всякого страха будет слушать Тимофей глас архангельских труб, без чувства греха взглянет в божественные очи того, кто спустится на облаках, неся карающий меч.
Прощаясь с Аароном, вспомнил Тимофей о похвальной набожности нового вормского епископа, Франко, преемника умершего канцлера Хильдибальда. Ведь это же Франко уговорил императора провести совместно в пещере под церковью святого Климента сорок дней и ночей — и провели их в неимоверно суровом посте и умерщвлении плоти, даже монастырскими уставами такое строгое покаяние запрещается и даже клюнийским. А на сорок первый день Оттон заявил всему двору, собравшемуся вместе с сенатом Рима, что непременно снимет диадему и навсегда уйдет в обитель, вот только найдет достойного преемника, которому мог бы передать императорское звание. Сердечно, растроганно говорил Тимофей об Оттоне.
Аарон проводил друга теплым взглядом. Бедный Тимофей! Знает, что было на сорок первый день, по, видимо, не слышал о том, что произошло на сорок второй. Так вот, рано утром примчался Оттон с Авентина в Латеран. Был он явно невыспавшийся, только не похоже, чтобы провел ночь на жестком, покаянном ложе. Потребовал от папы, чтобы тот давал Феодоре Стефании уроки игры на органе. Бабка его императрица Аделаида играла на цимбалах, сестра София — на арфе, а Феодора Стефания будет играть на органе. Будет, ибо так угодно императору. Будет! «А я полагаю, что не будет», — спокойно ответил Сильвестр Второй, выражая почтительным, по не лишенным ехидства тоном безграничное удивление, что императорская вечность, которая вчера еще решила расстаться с диадемой ради пустынной обители и вообще отречься от всего мирского, уделяет сейчас столько удивительного внимания делам столь мирским, как обучение музыке женщины, которую его величество удостоил чести провести с ним первую ночь после выхода из пещеры, где он свершал покаяние. Тогда Оттон затопал ногами, схватился за волосы, сорвал с шеи цепь, разорвал на груди одежды и с пеной на губах упал на пол, крича сквозь громкие рыдания, что все, все его предают… все ненавидят… все его презирают, только она одна ему верна… одна она его любит… любит его самого, его тело и душу, а не могущество и власть, одна желает ему добра, в то время как даже папа — осыпаемый такой любовью и такими милостями папа — готов заточить его в монастырь или в пустынную обитель, чтобы самому посягнуть еще и на императорскую диадему… и золотые ключи, и золотых орлов держать в одной руке!..
Долго пришлось врачевать папе изболевшую, недоверчивую душу Оттона. И он врачевал ее, рисуя чудесные картины святости и могущества Оттонова величия. Предсказывал ему владычество не только над всем христианским Западом, по и над греческим Востоком, над странами Полумесяца, над сказочной Индией и страшной Лемурией — над вечно заснеженными землями гипербореев и над морями, которые ослепительная северная заря украшает тысячами красок наподобие коронационного одеяния Оттона. Обруч страшного океана окружает земной круг — в его черных водах будет поить копей дружина Оттона! Черные цари пустыни будут подножием Оттоновым. Гомер и Платой, Овидий и Вергилий вздыхают на том свете оттого, что не могут вернуться на землю и вступать в диспуты с Оттоном о философии, о риторике, о поэтическом искусстве. Франк на Рейпе уже не франк, сакс уже не сакс на Эльбе, скиф уже не скиф, и венет не венет — все утратили имя свое, которое отличало одних от других, всех сравняла, объединила их малость перед величием Оттона — ничтожность праха перед солнцем, ничтожность воробьиного трепыхания перед поднебесным ширянием златокрылого орла, ничтожность варваров перед светозарным Римом, ничтожность мига перед вечностью.
Утомленный любовной ночью, опустошенный недавним взрывом, убаюканный медоточивой речью Сильвестра, Оттон заснул. Заснул крепким, беззаботным сном ребенка, раскинув ноги на леопардовых шкурах, привалясь головой к коленям папы. Гордо и радостно улыбаясь во сне. Проспал он около часу. Открыл глаза, зарделся, смутился: сам наместник Петра, мудрец из мудрецов, Герберт, не двигался целый час, чтобы не потревожить сон девятнадцатилетнего юнца! По не выдавил из себя Оттон слов извинения, лишь прозвучали холодные слова высокомерной похвалы: