Серебряные орлы

Парницкий Теодор

Когда этих тринадцать казнили, она стояла рядом с Оттоном на террасе. Руку подсунула ему под руку. Головой прижалась к его щеке. Когда Кресценций, схваченный палачом за волосы, крикнул: «Эй, вам там с неба хорошо видно?» — Оттон покачнулся и побледнел. Тогда Феодора Стефания повернулась к нему лицом и подбодрила его улыбкой.

— Да, подбодрила, явно подбодрила! — кричал, стоя на коленях перед Аароном, Тимофей. — Все видели эту улыбку. И Кресценций тоже! Слышишь? Он тоже! И я! У этой улыбки был голос, слышишь? Был голос… она говорила… Небу, и земле, и преисподней говорила, что она рядом с ним, с этим, а не с тем казнимым… и не со мной…

Аарон судорожно обшаривал все закоулки своего помраченного

рассудка… Чем бы утешить друга? Его потрясло то, что он услышал, но прежде всего он думал о Тимофее. Что ему сказать? Как подпереть с грохотом рушащуюся веру, ведь только для того отдала себя Оттону Феодора Стефания, чтобы этой ценой выкупить Кресценция, а потом — когда уже ничего не будет должна мужу — соединиться с Тимофеем… Долго искал, наконец-то нашел. Стараясь придать своему голосу как можно больше страстной убежденности, он сказал:

— А может быть, она сделала это ради тебя? Может быть, так тебя любит, что сказала Оттону: «Ты подарил мне голову Кресценция, но это твой враг, я возвращаю тебе этот дар, а взамен верни мне Тимофея…»

Вжавшийся в монашеское одеяние Тимофей резко, отрицательно качнул головой:

— Не должна была ее святая душа идти ко мне дорогой измены.

— А разве для святой души, как учит церковь, не измена оставить живого мужа, чтобы соединиться с другим?

Тимофей сел на землю. Всем телом обвис на вжавшихся в гравий руках.

— Не знаю, — прошептал он. — Не знаю… не понимаю… Когда казнили, я слышал, кто-то говорил, что Кресценций и Феодора в родстве, в четвертом колене. Церковь как будто не позволяет такие браки. Ведь папа принудил короля западных франков Роберта отослать от себя королеву Берту, приходящуюся мужу родней именно в четвертом колене… Мог бы развести и Кресценция… Не знаю… ничего не знаю…

И вскочил на ноги.

— Одно знаю, — крикнул он, — она улыбкой ободряла Оттонову душу! Там, на террасе… и потом…

Когда опустился вечер и запылали бочки с маслом, император спустился на площадь, где свершилась казнь. Дул холодный ветер, он развевал волосы Оттона, заставлял его ежиться и кутаться. Чтобы рассеять атмосферу ужаса, которая охватила согнанную на площадь толпу, Оттон нагнулся над облепленным запекшейся кровью чурбаном, взял голову Кресценция за волосы, приподнял и со смехом показал мертвому язык. В толпе кто-то засмеялся, по тут же воцарилась гробовая тишина.

— Он бы не осмелился на это, никогда бы не осмелился, если бы она не ободрила его улыбкой! — кричал Тимофей. — Да, она улыбалась, стоя рядом. Сама тут же после него приподняла голову с чурбана, пальцем другой руки коснулась щеки и шеи… Потом окровавленным пальцем мазнула себе по щеке. И все улыбалась и улыбалась… И ты знаешь, Аарон, что было на ней? Было холодно, так что она вновь надела воинский кафтан… тот самый, что тогда подняла с пола в театре Марцелла, чтобы прикрыть голые плечи… На кафтане этом поблескивало белое изображение колонны… знак нашей дружины, нашего рода… Он был бы у нее на лектиках и на каретах, если бы она стала моей законной женой… Но пожалуй, не станет ею, как ты думаешь, Аарон?

7

Тимофей плакал. Плакал громко, по-детски рыдая, по-детски обливаясь слезами. Он стыдился своего плача — перед Аароном, перед собой. То и дело пытался заглушить рыдание смехом, ехидным словом или даже проклятием; то и дело утирал слезы рукавом или просто ладонью, не очень чистой, жесткой, в мозолях, ссадинах, со следами тяжелой работы, к которой он вновь вернулся, много трудился и нелегко привыкал после почти четырехлетнего перерыва. Действительно Иоанн Феофилакт доверил

племяннику почетную должность управляющего над всем тускуланским хозяйством — все чаще приходилось Тимофею лично браться за самую тяжелую работу в поле и на давильне, поскольку не хватало рабочих рук на виноградниках. Ведь всех здоровых мужчин в своих владениях Иоанн Феофилакт призвал в дружину, которую передал в дар императору, дабы отправилась с пим за По, за Альпы, в неведомую славянскую даль, радуя взор Оттона маленькими круглыми щитами и красными староримскими киверами, покачивающимися над желтыми латунными шлемами.

Плача, Тимофей проклинал себя, что не оставил Рим вместе с дружиной: дошел бы с нею до желанного польского княжества. Правда, не застал бы там Болеслава Ламберта, по это ничего, охотно предстал бы и пред Болеславом Первородным. Встал бы, подбоченясь, и бросил бы ему в лицо, чтобы того скорчило: «Ну что, долго еще будешь ездить на палочке, саксами выструганной? Не пора ли взять эту палку в руку и огреть сакса по башке, да как следует, пусть этот сакс хоть сам римский император? Такой же из него император и римлянин, как из твоей палки конь! И помни: когда захочешь воспользоваться палкой так, как с палкой обращаются, рассчитывай на меня, я тебя поддержу… И если сломаешь ее об саксонское железо, все равно полагайся на меня: я буду верно стоять…»

Но не увидит он Болеслава Первородного — не покинул Тимофей Рима вместе с дружиной… не захотел покинуть… не мог покинуть без Феодоры Стефании… Четыре года выжидал минуты свидания с нею; мечтал о долгом, свободном разговоре. Домечтался, дождался, встретился, разговаривал долго и свободно — часа два были они вместе. Только что удалилась — только что исчезла в темноте за углом церкви Санта-Мария-ин-Космедии лектика с императорскими орлами.

— Благодаря тебе, брат Аарон! Если бы не ты, сколько бы я еще ждал?! И чего бы ждал?

Встреча Тимофея с Феодорой Стефанией была делом рук Аарона. Он вложил в нее уйму настойчивости, предприимчивости, хитрости и смелости. Впервые он решился предпринять что-то, не согласовав предварительно с учителем Гербертом, носящим с недавних пор папское имя Сильвестра Второго. Аарон точно выполнил, что наметил, хотя ночами не спал, охваченный страхом, вот-вот папа узнает обо всем и разгневается. Не спал, дрожал, даже плакал от страха, но упорно делал свое. И добился.

Глядя на плачущего по-детски Тимофея, слушая его всхлипы, рыдания, полные страдания и горечи, он даже пожалел, что так хорошо все получилось. Пожалел о своей смелости, предприимчивости, настойчивости, а прежде всего о самом замысле. Проклинал себя. С отвращением думал о себе и вспоминал слова Писания: «По плодам их узнаете их».

И не было пределов его удивлению, когда, упав месяц спустя к йогам Герберта-Сильвестра и признавшись во всем, он услышал от папы те же слова: «По плодам их узнаете их», только совсем иной был в них смысл! В устах Сильвестра Второго это были не только слова прощения, но и признания.

— То, что ты, сын мой, задумал и как задумал, не было добрым и даже честным; произошло же это из-за твоего намерения свершить нечто сверхдоброе. Так вот, пред тобой был слепец, который вдруг обрел взор и увидел, что держит в руке не королевский скипетр, а нищенский посох. Из прозревших глаз брызнули слезы; я понимаю, хорошо понимаю его разочарование, его сокрушение, боль. Но уверяю тебя, лучше быть зрячим нищим, нежели слепым королем! А ты знаешь, что Иоанн Феофилакт просил моего согласия на такую встречу? Какой же он умница, Аарон, ах, какой умница! Он прямо сказал мне: «Хочу, чтобы племянник прозрел. Не может слепец управлять тускуланскими виноградниками». Ты его опередил. Удалось это тебе, великолепно получилось. Но впредь запомни, сын мой, не приучайся к подобным самовольствам, иначе расстанемся.