Серебряный блеск Лысой горы
Шрифт:
— Подожди, сынок, расскажи, что там было. Все в порядке, или...
— Опять вызывали на допрос. Хотели посмотреть на преступника, покушавшегося на жизнь Ходжабекова. Я показался им и вернулся.
— Ну, а чем же все-таки кончится?
— Был я в райкоме, все рассказал секретарю. Обещали прислать представителя. Ну идите, ата, а то овцы замерзнут. — И, вскочив на лошадь, Шербек исчез за снежной пеленой.
Идти становилось все тяжелее. Снег прилипал к ногам, словно пудовый груз сковывал движения. Снежные иглы кололи лицо.
И вот, наконец, они поднялись на перевал. Бабакулу кажется, что его тело расплавилось, как свинец. За ушами струится пот, а от шапки поднимается пар, как от кипящего котла. Земля покрыта тонким льдом. Снега здесь нет, ветер разбросал его по оврагам и речкам. Буран, казалось, напряг все силы, чтобы дать бой этим неугомонным людям на перевале. Но вместе с ветром до овец долетел из долины запах сена, и они ускорили шаги. Через некоторое время показались стога, покрытые белыми шапками снега. Вытянув шеи и толкая друг друга, овцы стали спускаться в Кайнар.
В то время когда Бабакул и Суванджан боролись с метелью, пробираясь с отарой в Кайнар, Туламат на взмыленной лошади прискакал из дальнего кишлака в Аксай. Непогода застала его в горах, на свадьбе друга, и теперь его мучила совесть, что он не выполнил обещания, данного Шербеку перед его отъездом в райцентр, — подвезти корма из Кайнара. Но в то же время разве он виноват, что погода неожиданно испортилась? Теперь только гусеничный трактор мог пробраться в Кайнар, поэтому Туламат, не заходя домой, пошел разыскивать тракториста. На его счастье, тракторист был дома и крепко спал, накрывшись тулупом.
— Браток, вставай! — будил его Туламат. — Надо за кормом ехать, спасать овец...
— В такой буран? Да ты что, хочешь, чтобы я трактор загубил?!
Туламат вскипел. Увидев на груди парня комсомольский значок, закричал:
— Эй, сопляк, сними с груди комсомольский значок и отдай мне! Хоть я и стар, но мне больше подходит его носить. Будь у тебя сердце, а не кусок кизяка, ты не лежал бы сейчас как пень, когда колхозные овцы погибают!
Туламат выскочил на улицу и крикнул так, что стекла соседних домов задрожали:
— Эй, комсомол, где ты?!
Он стучал в двери домов, и кричал:
— Эй, молодежь, собирайся к дому тракториста!
Через некоторое время со всех концов кишлака зашагала молодежь.
Когда у дома тракториста собралась целая толпа, Туламат, все еще кипевший злобой, начал:
— Какие вы комсомольцы? Есть у вас в сердце огонь или все вы такие, — он показал на тракториста, стоявшего у двери с пылавшим от стыда лицом, — трусы? Слушайте обоими ушами: у кого болит сердце за колхоз, пусть лезет на прицеп. Из Кайнара привезем корм. Если есть такие, кто думает: «Ну и пусть пропадают овцы, ведь они колхозные», то пусть идут своей
— А ну, пошли! — крикнул кто-то из ребят.
Все побежали в сарай, где стояли автотачки.
Тракторист, одиноко стоявший у двери, крикнул им вслед:
— Сейчас я вас догоню!
В это время Ходжабеков направлялся в контору. Увидев Туламата с ребятами, он подумал: «Что это они затеяли в такую метель?» Поравнявшись с ними, он понял, в чем дело. Его самолюбие было задето. «Не хватало еще, чтобы этот усач совал свой нос в председательские дела», — подумал он. А ребятам важно сказал:
— Это вы правильно надумали, а то зоотехник у нас беззаботный, уехал в район, а овец бросил на произвол судьбы...
Из Кайнара Бабакул уже не мог возвратиться пешком. Пришлось посадить его на нагруженный сеном прицеп. Все тело старика было как в огне, болели руки, ноги, спина.
К полуночи ему стало еще хуже. Он терял сознание, бредил. Ему представилось, что в комнату вошел толстый человек в черном.
Бабакул силился вспомнить, кто это, и не мог.
— А-а, ты не узнал меня, неблагодарный? — крикнул человек в черном.
— Максум?!
— Покайся перед смертью, произнеси символ веры!
— Оставь меня, людоед!
— Да, я людоед. Я отнял жизнь у твоего друга Кучкара, теперь пришел за тобой, — сказал Максум.
— Суванджан, прогони его!
Максум расхохотался, растянув до ушей рот, похожий на открытую могилу.
— Здесь нет ни души, кроме нас двоих! Молись богу! Я пришел из другого мира, чтобы рассчитаться с тобой, ты вор, ты украл моих овец!
— Вор не я, а ты! И деды твои и прадеды — все вы воры! Это ты обворовывал аксайцев, прикрываясь шариатом!
И тут Максум на глазах у Бабакула превратился в волка и, скаля зубы, заговорил человечьим голосом:
— Отдай моих овец, иначе всех задушу!
— Я вырву у тебя зубы, которые жрут народное добро! — Бабакул вскочил с постели и бросился на волка. — Люди! Держите! Убейте! В стойбище волк!
Когда Суванджан и Шербек привели Нигору, Бабакул в беспамятстве лежал у порога.
В ту ночь старика отвезли в больницу. Все трое по очереди день и ночь дежурили у его постели.
Прошла неделя. Бабакулу стало лучше. Он жалобно попросил Нигору:
— Дочь моя, перестала бы колоть меня своей иголкой. Изрешетила все мое тело.
Нигора прекратила уколы и, уступая настойчивым просьбам старика, отпустила его домой. Но он был еще очень слаб, и каждый день и Нигора и Шербек заходили его проведать.
Нигора обычно заходила к Бабакулу днем, а Шербек — вечером, возвращаясь с работы. Поэтому они редко встречались.
Как-то однажды, когда они встретились у постели больного, Нигора пожаловалась:
— Смотрите, Шербек, погода еще холодная, а Бабакул-ата все время держит дверь открытой. А лекарства, которые я приношу, он выбрасывает...