Серьезное и смешное
Шрифт:
А я в это время уже заканчивал своего «Людовика …надцатого», и когда возник вопрос о композиторе, я предложил пригласить Дунаевского или Блантера. Но Ярон, этот маленький, но властный Ярон, почуяв, что я, впервые соприкоснувшись с опереттой, ступал на эту зыбкую почву осторожно, даже робко, быстро захватил бразды правления и там, где я не протестовал, распоряжался вовсю. И он настоял на том, чтобы музыку сочинил Юрий Сергеевич Сахновский.
Мне приходилось в концертах слушать серьезные романсы этого композитора, ученика Сергея Ивановича Танеева, написанные в классическом стиле.
Пригласили мы Юрия Сергеевича, я прочитал пьесу, и ему показалось, что в ней есть над чем поработать, особенно потому, что первый и третий акты происходят в России и в наши дни, а средний — во Франции при Людовике …надцатом; значит, можно сочинять музыку и русскую и старофранцузскую.
Как я упомянул выше, начал я писать «Людовика» как комедию и только по предложению театра стал ее насыщать музыкальными номерами. Эту работу я проделывал уже в сотрудничестве с Сахновским. Очень интересная и очень трудная была работа. Всю свою театральную жизнь я ставил и писал пьесы с музыкой и видел и ощущал, как работают композиторы, но это были всегда люди моего поколения или моложе и моего жанра — творцы легкой музыки: М. Блантер, Ю. Милютин, С. и Д. Покрассы, Ю. Губарев, М. Красев, В. Кручинин, И. Дунаевский; а с таким маститым композитором я встретился в работе в первый раз. Маститым он был в полном смысле слова: большого роста, массивный, он, хотя и не очень старый, вел себя по-стариковски: почти нигде не бывал, ходил по квартире весь день в шлепанцах и старой разлетайке поверх ночного белья. И постоянно брюзжал. Все ему не нравилось. Все было не по нему…
Представляете себе, каким он должен был быть чудесным партнером по созданию веселой оперетты?! И все-таки очень интересно было с ним работать, встречаться, беседовать… Придешь, бывало, к нему домой с новым номером. Прочитаешь стихи, а он брюзжит:
— Нет, не то…
— А что — то? Может быть, так?
— Нет, не так…
— А как?
— Не знаю, но это никуда не годится.
И начинался разнос… Первое время я обижался и огорчался: хорошо, ты маститый, толстый, важный, старше меня, но и я ведь уже не мальчик — сорок лет и как-никак художественный руководитель…
Но скоро я разгадал тайну этого тяжелого, казалось бы, характера. Произошло это случайно. Принес я ему новый номер — «Трио домработниц». Старая кухарка рассказывает молодым горничным, как жилось прислуге до революции. По форме это должно было выглядеть так: старуха поет четверостишие, пытаясь хвалить прежнюю жизнь, но сбивается на жалобы; молодые девушки высмеивают ее «хвалу» в двух строчках, и затем вывод, резюме в одной строчке, которую поют все трое.
Позвонил я Юрию Сергеевичу.
— Что? Опять написали? Ну приходите вечером, часов в девять…
Прихожу. Он бродит по квартире: небритый, нечесаный. Шлепанцы шлепают, разлетайка разлетается — типичная хандра. Где уж тут юмором заниматься… И действительно, не успел я дочитать второй куплет, как Сахновский прервал меня:
— Нет… не то…
И пошел старый разговор:
— Не то? А что — то? Может,
Я чувствую, что начинаю закипать. А он бубнит:
— Семь строк… Ха… Это же нелепость… Где вы видели такую куплетную форму?
— Ну выбросьте последнюю строчку…
— Да что там «строчку»… И шесть плохо… Ведь частушечная форма у вас… Значит, четыре строки и две — повторяются.
— Ну и выбросьте еще две… — говорю спокойно, но чувствую, вот-вот взорвусь…
И вдруг — звонок. Входят приятели Юрия Сергеевича — театральный художник и оркестровщик. Работа, конечно, побоку, и я собираюсь уходить.
— Куда вы, — удерживает Сахновский, — разве нельзя посидеть так просто, без работы? Выпьем, закусим.
После того как мы выпили и закусили, Юрий Сергеевич подошел к роялю, взял листок с моими стихами и стал что-то подбирать. Потом, уже улыбаясь, сказал:
— А знаете, это хорошо, шесть строк… Вот здесь слегка изменим слова, может быть, одно-два слова повторю… Да, шесть строк — это хорошо, но семь — это абсурд! Седьмую долой!
Я отмалчиваюсь (рад, что две строчки амнистированы!) и на сей раз окончательно ухожу, хотя гости — люди неординарные и разговор что ни час становится интереснее и оживленнее, но уже три часа ночи. А в шесть утра звонит телефон. Просыпаюсь…
— Алексей Григорьевич? Знаете, седьмая строчка у вас — просто замечательная вещь! Я там придумал…
И он долго не давал мне спать, объясняя прелесть семи строчной музыкальной формы…
И я понял: этому талантливому, но уставшему серьезному музыканту скучно было возиться с моей опереттой, и только в веселом «послетрапезном» настроении он мог творить веселую музыку! С тех пор я приносил ему стихи только после обеда или ужина, и тогда работа была увлекательной и продуктивной, все указания его были остроумны, все требования исполнимы!
К тому времени, когда театр выпустил оперетту «Женихи», у нас с Юрием Сергеевичем дело подошло к концу, и нас пригласили к двенадцати часам дня читать и играть труппе пьесу и музыку нашего «Людовика».
И вот уже первое мое с театром «разнопонимание». В назначенный день я, как всегда, за четверть часа до начала был в театре. Оказалось, что я первый. В двенадцать пришел Сахновский. В половине первого — артист Друц.
— Скажите, пожалуйста, — робко спросил я, — читка назначена на сегодня или я перепутал?
— А как же? Назначена.
— Вероятно, на час?
— Нет, на двенадцать.
— Так почему же… Отчего же… никого? А?
— Как — никого? А я? — сострил Друц, потом прекрасно игравший в «Людовике», и милостиво добавил:
— Не волнуйтесь, к часу соберутся. У нас всегда так.
И верно, к часу если не собрались, то, во всяком случае, начали собираться…
Хотя со всеми «премьерами» театра я был хорошо знаком, мы часто встречались в концертах и каждое лето по утрам — в саду «Эрмитаж», где наши театры стояли рядом, но все-таки я волновался и боялся, не найдут ли они мою пьесу «неопереточной». Однако читка окончилась благополучно: комедия труппе понравилась. Музыка была признана приятной, местами мелодичной, местами пародийной, чего мы и добивались.