Серьезное и смешное
Шрифт:
Беспокойная душа Ивана Семеновича не могла мириться со скучной и однообразной для тенора певческой обстановкой в Большом театре: петь из года в год все те же партии — та ли деятельность, которой жаждет его творческая натура? Нет! Если Козловский будет только петь в Большом два раза в месяц Владимира и один раз — индийского гостя, то кто и где познакомит советского зрителя с глюковским «Орфеем» и с «Вертером» Массне? А кто протопчет дорожку для оперы молодых советских композиторов? И Козловский организует оперу «en frac» — в концертном исполнении.
Через несколько дней после того «делового разговора» он повез меня за город,
— Ты не пугайся, — «успокоил» меня Козловский, — будешь и режиссером и автором.
— Как — автором? Ведь уже написано!
— Написано, но не все и не то.
— Не понимаю.
— При твоих умственных способностях в этом нет ничего удивительного. Они написали, но надо доделать и переделать, и это будешь делать ты. Завтра я тебя познакомлю с авторами и композитором, и если хватит у тебя умения и терпения — ставь.
— Если у меня хватает терпения для разговора с тобой…
— Остальное понятно. Ставь.
— Нет. Есть одно условие. Я с Ваней Козловским в отличных товарищеских отношениях уже лет двадцать и не желаю ссориться с ним из-за Ивана Семеновича Козловского.
— И не ссорься. Кто тебя просит?
— Никто не просит, но я не люблю, когда вмешиваются…
— Вот и хорошо, я тоже. (При этом Иван Семенович смеется своим особенным похихикиванием.)
— Иван, не остри, пожалуйста…
— А что? Боишься, что хлеб отобью?
— Я боюсь, что у нас на репетициях будут столкновения…
— А я на твои репетиции и ходить не буду: тоже нашелся интересный режиссер! Впрочем, даю слово не вмешиваться. — И тут же добавил: — Пока не напортишь.
Надо сказать, что в режиссерскую работу мою он, как обещал, не вмешивался, но приблизительно раз в две недели ко мне на репетицию являлись певец или певица и, познакомившись, радовали: «Иван Семенович сказал, что я буду петь такую-то партию, и просил, чтобы вы ввели меня…»
— ???? Пожалуйста… А как же такой-то? Не будет петь?
— Не знаю. Иван Семенович ничего не говорил.
А на мой вопрос Ивану Семеновичу: «Кто же из них будет петь?» — он отвечал на чудесном меццо-воче:
— Не знаю, ты же просил не вмешиваться…
К счастью, такой очередной протеже обыкновенно разучивал партию всего несколько дней, а потом исчезал с горизонта. Несмотря на все это и на то, что пьеса и музыка все время изменялись и дописывались, дело подходило к концу, но с началом Великой Отечественной войны работа оборвалась. Я несколько лет не встречался с этим замечательным певцом-артистом, веселым, отзывчивым человеком, перед которым бессильно время: с годами он не теряет ни своего чудесного голоса, ни дорогих качеств своего широкого сердца.
Осенью 1939 года я вновь был приглашен в Московский театр оперетты как главный режиссер. Надо было сразу включиться в большую работу, найти советскую оперетту и, конечно, не «лишь бы советскую», а сегодняшнюю, полнокровную, музыкальную, интересную. А это задача нелегкая. Просмотрел я все, что было в портфеле театра, и в конце концов выкопал оперетту драматурга Ильи Рубинштейна и композитора Сигизмунда Каца «Взаимная любовь».
В
Да, в этой пьесе Владимир Сергеевич Володин из несколько сентиментально-слащавой роли сумел слепить запоминающийся образ еврея-колхозника, трогательного в своем горе, мудрого в своих встречах с враждебно настроенными соседями и гомерически смешного в домашнем быту.
Весной 1941 года приехали из Харькова автор романа и пьесы «Свадьба в Малиновке» Леонид Юхвид и композитор Алексей Рябов. Они привезли новую оперетту — «Когда двое ссорятся». Профессор и его коллектив у порога важного открытия: они работают над проблемой искусственного дождевания посредством конденсации влаги в атмосфере.
Мы с Юхвидом съездили в Тимирязевскую академию; там принявший нас профессор был очень удивлен, узнав, что мы, опереточные деятели, интересуемся дождеванием; но когда мы рассказали ему о причине нашей временной «научности», профессор рассмеялся и прочел нам очень интересный доклад, да еще снабдил несколькими книжками и на прощание дал списочек того, что еще надо прочитать. Списочек был такой, что, прочитав его, мы, вероятно, бросили бы оперетту и стали бы учеными-мелиораторами…
Прослушав объяснения профессора и прочитав несколько книжек, мы, конечно, еще не смогли бы бороться с засухой или конкурировать с Ильей-пророком в деле распределения осадков на территории Советского Союза, но, во всяком случае, колхозники и агрономы, попав на наш спектакль, уже не стали бы называть наших профессоров и полеводов неучами.
Вот уже шесть недель мы работали над пьесой; прошел май, кончался июнь, нам казалось, что пьеса, хотя и легкая комедия, хотя и оперетта, но обретает какую-то нужность, какую-то значительность. Но…
Двадцать второе июня… Война…
И сразу и тема, и персонажи, и разговоры в пьесе — все оказалось мелким, ненужным, отсталым: не может театр в первой постановке военных дней пройти мимо военной темы. И стали мы думать, как повернуть пьесу, как использовать хоть часть написанного. И когда уже стало вырисовываться новое развитие сюжета, Юхвид пришел ко мне домой и сказал:
— Я — коммунист и должен быть в своей организации, среди харьковских товарищей. Я уезжаю и оставляю вам нашу пьесу…
— Как — нашу?
— Да-да. Нашу с вами пьесу — в ней много вашего, а будет еще больше. Ваш долг теперь без меня закончить и скорее поставить в театре эту пьесу, ведь в ней мы попытались показать жизнь народа в первые дни войны.
В течение двух недель я почти не показывался в театре и принес уже не «Когда двое ссорятся», а «Ночь в июне», как назвал пьесу Юхвид.