Серьезное и смешное

Алексеев Алексей Григорьевич

Впрочем, я скоро забыл и ее имя и ее танцы.

А немного позже, когда я работал в Театре оперетты, был у нас в танцевальной группе совсем молодой парень, красавец, здоровяк и хороший танцор Миша. А еще немного позже в Большом зале Консерватории вдруг вижу — Аня и Миша вместе! Акробатические танцы.

В тот раз из-за всяких забот на сцене и за кулисами танца их я не видел, но заметил, как по окончании его две точеные фигурки без конца выбегали на аплодисменты, приседали, кланялись направо и налево много раз!

После концерта мы вспомнили прежние встречи. Анечка припомнила, как я на нее накричал, но назвала меня своим крестным папой. И до сих пор называет. И мне это, сознаюсь, приятно.

С того дня эта пара стала одним из

лучших эстрадных номеров. «Акробатические танцы» — так обыкновенно называют этот вид хореографии, но к танцам Анны Редель и Михаила Хрусталева это определение не подходит. Акробатический танец, акробатический этюд — это немного танца и гораздо больше акробатики, что уже сродни спорту. Этот вид легкой атлетики стал настолько популярным, что могучие парни и девушки-статуэтки из самодеятельности показывают такие поддержки, позы, трюки, от которых у зрителей кровь стынет, а наших профгеркулесов аж иногда завидки берут!

Конечно, и в танцах Редель и Хрусталева сила — вещь необходимая, но вы ее не замечали, у нее была служебная роль. К тому же существовавшие когда-то резкие границы между классическим танцем и акробатикой немного поистерлись, за последние десятилетия самая классическая классика Большого театра в Москве и Кировского в Ленинграде включила в свою технику немало акробатических приемов. Тридцать лет назад это считалось недопустимым. Замечательная танцовщица Екатерина Васильевна Гельцер, блестящая техничка своего времени, танцуя, делала тридцать два фуэте (вращение вокруг себя на пальцах одной ноги). И вдруг, однажды в концерте уже году в тридцатом она увидела, что молодая танцовщица Большого театра делает их шестьдесят четыре! Как вознегодовала Екатерина Васильевна! «Это не танцовщица, — возмущалась она, — это акробатка из цирка!» А теперь? Скоро будут сто двадцать восемь делать, и хоть бы что!

И, конечно, не акробатическая и не акробатико-классическая техника делали Редель и Хрусталева своеобразными, запоминающимися, нет, когда в дуэте, в трио голоса певцов звучат, как один, говорят: «у них голоса сливаются». Вот Анна и Михаил сливались в танце, природа чеканила их одного для другого! И что бы они ни танцевали — вальсы, мазурки, молдовы или поэмы, сонеты, улыбчатые новеллы о счастье, о любви, о молодости, задоре, — это всегда были танцы-рассказы.

Вот они возвращаются с бала, утомленные, чуть-чуть опьяненные не то вином, не то любовью, — уютная, нежная пара! А вот они на катке — ее первые шаги под его руководством, — немножко смешная пара (этот танец почему-то начал ставить я, и ничего не получилось), но вот с оглядкой выходит молодой молдаванин в халате… Никого? И он распахивает халат, а там любимая змейкой обняла его…

Они танцуют, милуются, но оглядываются: очевидно, дома целоваться негде, — опоэтизированный жилищный кризис! Да разве перескажешь хоть половину тех танцевальных выдумок, которыми богата жизнь в искусстве этих талантливых и обаятельных работяг! Вот перед их выступлением я иногда и читал стихотворение Некрасова.

Сейчас они уже не танцуют — маэстро! Сами педагоги!

Когда я преподавал во Всесоюзной творческой мастерской эстрадного искусства, я часто заходил в их класс и видел, как медленно, терпеливо они иногда учили, а иногда «обламывали» парней и девушек, которые мне казались безнадежно неуклюжими, а им по каким-то для меня неуловимым признакам — «перспективными», и должен признаться, что не раз видел, как эти медвежата превращались в кавалеров и фей.

И когда наши маэстро выпускали их на эстраду, я с удовольствием смотрел на эти прелестные пары, радовался их заслуженному успеху, вместе со всеми аплодировал, кричал «бис», но… пусть не обижаются на меня ни учителя, ни ученики — для меня дуэт «Редель — Хрусталев» неповторим.

ГЛАВА 17

ШУТИТЬ И ВЕК ШУТИТЬ

С первого моего выступления в театре «Бибабо», когда волнение

охватило меня, оно не отпускает меня и по сегодня. Как более полувека назад, так и теперь, в дни, когда мне порой еще приходится выступать в концертах, а то и за несколько дней до этого, жизнь моя испорчена: я все время будто на сцене, и все у меня получается плохо. Так это до, а после концерта? О том, как не находишь себе места после провала, я уже рассказал, но даже после хорошего, удачного концерта долго не приходит душевное равновесие, что-то тревожит… не поймешь — что, что? Потом вспомнишь — ничего страшного: кому-то ответил по-казенному, не по «конферансивному», или перепутал имя-отчество певицы, и она укоризненно покачала головой. Поймешь, что никто и внимания не обратил, и успокоишься. Эх, мне бы в те годы хоть немного того самодовольства, той самоуверенности, которые многим на сцене помогают спокойно жить.

А, может, все-таки лучше побольше того вечного волнения, недовольства собой, которые не дают спокойно жить в искусстве?

С Иваном Михайловичем Москвиным я часто встречался в концертах. Вот для кого не нужно было ничего «создавать», ни настроения, ни улыбки, ни веселья, ни серьезности. Скажешь публике: «Иван Михайлович Мос…» — и дальше говори, не говори, все равно не слышно — буря!

За кулисами, ожидая своего выхода, он всегда был приветливым и уж, конечно, абсолютно вежливым со всеми. Но однажды в Большом зале Консерватории, когда концерт еще не начался, я о чем-то спросил его, но Иван Михайлович, не отвечая, отмахнулся от меня, отвернулся, отошел… «Странно», — подумал я. В антракте после своего выступления он подошел ко мне:

— Алексей Григорьевич, не обижайтесь, что я не ответил, сегодня меня просили читать монолог Опискина из «Села Степанчикова», а это меня всегда очень волнует.

Смотрел я в Театре имени Моссовета пьесу Джона Патрика «Странная миссис Сэвидж». Вот эту странную миссис на высочайшем уровне актерского мастерства играла мой добрый друг (и я горжусь этим) Фаина Григорьевна Раневская. Окончился спектакль, мне захотелось сказать Фаине Григорьевне несколько радостных слов. Иду за кулисы. Не успел и поздороваться, как она всплеснула руками и с неподдельным страданием в голосе закричала:

— Как? Вы смотрели? Зачем? Я сегодня отвратительно играла!..

Так что же лучше для нее, для меня, для всех нас — удобненькая самоудовлетворенность или самосжигание Раневской?

А как же не сжигаться мне? У меня нет роли, я каждый вечер держу экзамен, каждый раз могу провалиться: за час до концерта я еще обдумываю и придумываю, о чем я буду сегодня говорить. Зато в ту секунду, когда вышел на сцену, я у себя дома! Куда девалась моя застенчивость, мой страх! Все свои люди!

Все — мои гости, доброжелательно смотрящие на меня и уверенные, что я не обману их надежд и покажу им хороший концерт. Да, это те, которых я боялся весь день и только что, когда с трепетом смотрел на них в дырочку закрытого занавеса! Помните у Куприна: «И шевелится черная бездна зрителей, то обожаемое и презираемое, милостивое и щедрое, тысячеглавое животное, которому имя — публика»… Да разве у одного Куприна! Почти теми же словами передает ощущение драматурга и актрисы, идущих на сцену, Анатоль Франс: «Они слышали гул зрительного зала, голос многоликого чудовища, и им казалось, будто они идут прямо в дышащую огнем пасть апокалиптического зверя…»

И вот я один на один с этим «тысячеглавым», «многоликим». Я всматриваюсь в «бездну», в «пасть зверя»… Нет! Нет! Моя публика, наша сегодняшняя публика это не «презираемое, милостивое чудовище», нет, я не презираю и меня не милуют — мы равные, мы уважаем друг друга, мы друзья…

Конечно, не все: вот в первом ряду кто-то развалился и смотрит на меня сонными глазами — этого не возьмешь… Вот в пятом — читает газету. Тоже не мой… Слева — сложила руки на груди, прищурила глаза и смотрит на меня выжидательно, даже слегка пренебрежительно: это, мол, что еще за птица? И эта не моя…