Сергеев Виктор. Луна за облаком

Неизвестно

— Почему «садовнику»?

— Да как сказать... Неужели не слыхали? Все, кто ведает тех­никой безопасности,— садовники.

— Что-то непонятно. Вы хоть бы сесть позволили.

— Садитесь, само собой. Извините. Не привык к этой хате. За­бываю постоянно, где и какая мебель.

Чимита села на единственную свободную табуретку. Открыла портфель. Доставая бумаги, заметила:

— А вы так и не объяснили.

— A-а... Про садовников? Это, значит, такая должность у вас — яблоки в саду трясти.

— Ну, знаете?!

— Да что вы!—сказал Трубин, увидев,

что она покраснела.—Я не собирался вас обидеть. Ей-богу. Да вы не обижайтесь! К вам эти «садовники» не относятся.

— Можно бы повежливей.

— Можно бы, конечно.

— Не представляю, как с вами и разговаривать.— Она вздохну­ла.— Все настроение испортили.

Сегодня она была похожа на симпатичного мальчишку, которо­го приучили быть вежливым со старшими. Ничего властного и зло­го не появлялось ни в глазах, ни в складках рта.

Трубин улыбнулся:

— Скоро вы мне настроение испортите и будем квиты. Давайте, что у вас? Акты?

— Почему акты? Вот у меня список вашей бригады. Не все прошли инструктаж по технике безопасности. Протасов, Гундорка- ев, Сурай, Копылков... Вот эти... И новенькие, наверное, есть?

— Есть и новенькие.

— А вы, Трубин, не улыбайтесь. В Хабаровске был один такой веселый бригадир. Его просили закрывать на ночь котлован, он не захотел возиться. А как раз дождь прошел. Ночью туда свалился человек и захлебнулся. Судили того бригадира.

— Бывает.

— Вот именно. «Бывает»... А как у вас с рационализацией?

— Это что? Довесок к технике безопасности?

Догдомэ улыбнулась:

— Нагрузили. Не хотят, чтобы я превратилась в того самого «садовника».

— С рационализацией и изобретательством пока не ясно. Я же в бригаде без году неделя. Надо подумать, посмотреть.

— Я побуду у вас в бригаде дня два. Не возражаете?

— Что вы! Пожалуйста.

Догдомэ смотрела на бригадира, не хотелось почему-то отводить взгляда. Она чувствовала, что давно пора опустить глаза или от­вернуться к окну. Но истекли еще мгновения, прежде чем она, крас­нея и досадуя на себя, отвела взгляд.

Ей показалось, что он заметил все это и усмехнулся про себя.

Она поспешно встала и вышла.

В тресте провожали на пенсию старейших сотрудников. Чимита Авевыразимо скучала. Все торжество просидела с незнакомыми. Флора оказалась за соседним столом с Трубиным. Чимита обиделась, что единственная знакомая оставила ее.

Поднимали тост. Кто-то сказал: «Мы тут все люди свои. Род­ство профессии нас обязывает». Трубин поднялся и перебил не то со зла, не то в шутку: «Ну так и выпьем за родство, за семействен­ность». Все засмеялись. «Это он со зла, все еще переживает уход Жены»,— подумала Чимита.

Она невольно нет-нет да и посматривала на Трубина. Соседка доверительно спросила: «Что — нравится? Это Григорий Алексеич J Трубин. Я училась с ним в институте, на одном факультете. Мы его · авали тенью отца Гамлета».— «Почему?»—«Профессор очень ценил его».

Чимита перестала смотреть на Трубина. Но она нисколько не забыла о нем и думала: «Почему от него ушла жена? Что он тако­го ей сделал?»

Трубин

был сегодня для Чимиты какой-то таинственный и непонятный. Она готова была сыграть с ним в шахматы и снова ус­лышать от него слова о капитуляции. Пусть. Она бы с удовольст­вием даже разругалась с ним. Лишь бы видеть его близко и ощу­щать. как он раздражается от ее колкостей.

Он весь казался ей запретным, недоступным. «У него ничего не узнаешь, от него ничего не дождешься. Ну и пусть. Какое мне де­ло? Выбросить из головы и все. Пусть им занимается Флора. А кто она ему? Очередное увлечение Трубина? Почему этот Трубин ни разу не взглянул на меня? Он, что — забыл, как мы играли в шах­маты?»

Ей пришло в голову пойти устраиваться на завод железобетон­ных изделий. Удобно ли? Ах... Ну и что? «Меня здесь никто не зна­ет, но я все же специалист. Как-никак, а специалист. Я хоть не бу­ду видеть этого Трубина. Странно... А ему, что до этого? Ах, все равно, пойду на завод».

Она уехала, так и не дождавшись, что Флора подойдет к ней. Дома Чимита записала в дневнике:

«К запретному стремимся больше, чем к заветному. К неизвест­ному стремимся так же, как к запретному». Появилась запись и о Трубине:

«Он для меня неизвестен. Но он, безусловно, незаурядный че­ловек, и я сказала себе, что жизнь столкнет меня с ним, и я хочу этого».

Об уходе на завод она ничего не написала. От того первоначаль­ного желания остались у нее самые жалкие крохи...

Белобрысый парнишка закоперщик Васька, как очумелый, но­сится возле копра. Подбежит к направляющей стреле, если дядя Костя, высунув голову из кабины, крикнет:

— Залог!

Васька тогда смотрит на шкалу, закрепленную на стреле. За­лог— значит сделано десять ударов. Свая после десяти ударов пя­титонной бабы ушла в грунт на пять сантиметров.

— Еще залог!— орет Васька и, хотя у него на голове металли­ческая каска, проворно удирает за кабину копра или — реже — пря­чется за тело направляющей стрелы. Возле стрелы страшно. Над головой натужно ухает баба, бьет по оголовнику, прикрывающему верх сваи.

— У-у-х!

Под ногами вздрагивает и трясется земля, в коленях у Васьки дрожь. Рядом просвистел бетонный нашлепок — от удара бабы свая содрогнулась и кусочек бетона отлетел прочь. Этих нашлепков надо остерегаться. Особенно их много, когда дядя Костя бьет первый залог или когда он выпивши.

Еще залог, еще... Васька смотрит, прищурившись, протирает глаза и радостно кричит машинисту:

— Готова!

Это значит, что свая дала проектный отказ. В последнем залоге она вошла в грунт менее, чем на три сантиметра.

Васька машет руками крановщице Груше. Опускается якорь крана, на него цепляют сваю, и стрела крана медленно и величест­венно несет ее туда, где дядя Костя подготовил уже чалочный трос, чтобы поднять сваю, поставить ее точно в отметку, оставленную металлическим штырем. Свая поставлена, на нее опускают оголов- ник. Сейчас баба полетит вниз, и дрогнет далеко окрест земля и задребезжат стекла в домах. Со свистом во все стороны полетят бетонные нашлепки — берегись!