Сергеев Виктор. Луна за облаком
Шрифт:
Вышла из сквера и вспомнила о Трубине. Я, кажется, его боюсь. На уме все время вот эти стихи:
Я не достойна, может бить, твоей любви — не мне судить.
Но ты обманом наградил.
Мои надежды и мечты.
В моем воображении — это разговор с Трубиным. Хотя он, разумеется, никаким обманом меня не награждал. Но я как бы предвосхищаю будущее. Мне уже сейчас хочется его обвинять в том, чего он не совершал и, возможно, никогда не совершит».
«Это что-то серьезное. Это далеко не заблуждение!
Все эти дни из головы не выходят строки: «Я не достойна, может быть, твоей любви —
Попытаюсь описать Трубина, каким я его вижу, каким он мне представляется. Боюсь, что ничего не выйдет... А все же попробую.
Глаза у него зеленоватые, брови обыкновенные, нет, пожалуй, густые. Уши, как уши. Разве правое чуточку толще, наверное, было когда-то обморожение. В губах угадывается одновременно что-то капризное и твердое. Твердость, может быть, от глаз или от подбородка, а капризность от губ. У него привычка кривить губы. Нос... Какой? Курносый? Скорее, да. Крылья носа широкие. Шея короткая или он умеет как-то втягивать ее в плечи.
Если все это прочтет тот, кто никогда не видел Трубина, он не представит его зримо. Я не умею писать портреты. У Трубина во внешности как будто бы в отдельности ничего нет такого, что бы привлекало. Черты его лица находятся в какой-то непередаваемой гармонии и каждая черта вносит свое: то ли ум, то ли пытливость, то ли чувственность... Все это вместе делает его лицо незаурядным. Бывают же такие лица... Про них не скажешь, что они красивы, нет-нет, но от таких людей всегда чего-то ждешь, какого-то необычного поступка, неожиданного поворота в мыслях. Не умею я высказать то, что вижу, то, что воображаю... Видимо, только такие лица и могут нравиться.
Но все-таки какой он? Какой?»
Я, кажется, превзошла самую себя. Судорожно ищу среди бумажек ту запись, которую я сделала на техсовете. Эта запись со слов Трубина. Вот она:
«Порой обидно за наших девушек. Посмотрели бы, как они выглядят в трамвае после работы. Да и до работы... Сидят, прижмутся к стенке и от окон голов не отрывают, стараются не то, что на пассажиров, а и друг на друга не смотреть. Стесняются своей одежды, своего вида. Кургузые штаны неопределенного цвета, полинявшие кофточки, майки... Они и косынки-то так надевают, чтобы липа не было видно, а то еще знакомый попадется.
А ведь они — строители! Это же надо понимать!»
Все это прочитываю его глазами, осознаю его сознанием, запоминаю его памятью.
Я видела как-то девчонок из его бригады. Это в выходной день, в том же скверике, где памятник Доржи Банзарову. Они были в нарядных платьях и с модными прическами. Они сидели на скамейке в очень веселом настроении. Я тогда подумала, что кто-то из прохожих, наверное, приветливо на них посмотрел, а, может, еще и без комплимента не обошлось. И вот вижу: подходят к ним курсанты военного училища. Явно хотят познакомиться. Ну, а наши девушки струсили, поднялись со скамейки. Курсанты смеются, шутят: «Девочки, посидите!» Райка обернулась: «Что вам нужно?»— Спросила строго, а сама покраснела. Курсанты вовсю смеются и мне смешно. А потом, когда осталась одна, грустно стало.
У той Райки, может быть, первый раз в жизни такой вот разговор,
Глава восьмая
Иван Анисимович Каширихин с утра взял у диспетчера сводку о забивке свай. Вчера били пять копров, застукали семьдесят девять свай.
«Ну, что ж, пожалуй, лед тронулся,— подумал он.— Но все еще маловато. Надо бы сто, а то и сто двадцать. Шайдарон предлагает свести экипажи копров в две бригады: в одной два копра, в другой — три. Единый наряд на бригаду. Сократить до разумного ремонтное время. Хватит четырех часов. Бойка идет двадцать часов — каждая смена по десять. Шайдарон рассчитывает, что сведенные экипажи, имея единый наряд, будут как следует готовить сдачу и прием смены. Ему виднее. Да-да. Надо согласиться».
Он посмотрел на часы. Подошел к окну и тут почувствовал, как дрогнуло здание.
— У-ух! У-у-ух!— прокатился гул за окном.
«Все пять бьют,— сосчитал он удары, и довольный вернулся к столу.— Теперь «узкое место» подвозка свай».
Сваи возили на трайлерах. И хотя вместо семи свай по норме брали за рейс восемь свай, все равно машинисты копров простаивали. Каширихин собирал шоферов — надо было подключить к вывозке свай автомашины, но как это осуществить на деле, никто не :>нал.
Зазвонил телефон. Бригадир плотников Аким Твердохлебов жаловался на шоферов братьев Патрахиных, которые стащили «у него на глазах» три бруса, и, пойманные на месте преступления, «вступили в пререкания и скандалят», ссылаясь на какое-то разрешение от партийного комитета.
— Никакого разрешения я им не давал,— сказал Иван Анисимович.— Не понимаю, что это еще за безобразие!
— Они уверяют, что выполняют ваше задание.
— А ну пусть являются ко мне, да побыстрее!
Каширихин положил трубку и улыбнулся: «Вот черти полосатые! >
Позвонил Шайдарон. сказал, что пора начинать бетонирование в тех цехах главного корпуса, где сваи уже забиты, что он хотел бы посоветоваться с членами партийного комитета: бетонирование надо вести ускоренными темпами, важно, чтобы поменьше забот осталось на зиму, а проблем с бетоном хватит...
Договорились на неделе собрать заседание парткома с участием членов постройкома и ведущих инженеров.
Пока беседовал с Шайдароном, явились братья Патрахины. Расселись чинно на стульях, руки с кепками засунули между колен. Смотрели прямо перед собой на стену, не шелохнувшись.
Иван Анисимович даже усомнился: «Неужели эти могли стащить у плотников брусья?»
— Ну что, было дело?— спросил он строго.
Старший из братьев чуть повернул голову:
— Было.
Младший сидел, как и сидел.
— Почему без спросу брали и зачем?
Старший откашлялся, повел на брата горбатым носом и снова повернулся к Каширихину:
— Без спросу? Дак у кого спрашивать? Если идти в контору,той за день этих брусков не выпросишь. Замучают одними подписями. Тому неси подписать, этому — неси... И не пойму я, чего этот Аким взъелся? Подумаешь, ценность! У него и не то пропадает, а нам для дела.