Сергеев Виктор. Луна за облаком

Неизвестно

Я обычно встречал ее утром, когда она выходила открывать ставни на окнах. Заговаривал о дровах, а затем постепенно сводил все к тому легкому, с разного рода намеками, разговору. Звал ее на танцы и время от времени повторял мысль о том, что ей «обяза­тельно надо иметь ребенка». «Почему именно мне?»— спрашивала она. А я продолжал гнуть свою линию. Она же такая недотрога бы­ла! Да и не понимала ничего из моих разговоров-переговоров.

— Ну и улыбнулось тебе?— спросил Бабий.

— Погоди. До этого еще далеко. На танцы она со мной не ходи­ла, как я ни уговаривал и ни упрашивал. Однажды, не

дослушав меня, она повернулась и пошла. Надоело мне одно и то же .. Разо­злился я и приказал:

«Варя! Назад!»

Она остановилась, пораженная столь необычными для нее сло­вами приказа.

— Или пойдем со мной,— начал я прежним тоном.

— Или? Что будет со мной, если я откажусь?

Ты не представляешь, Георгий Николаевич, что я ответил. Я решил ее припугнуть. Ну, пошутил, просто так:

«Останешься без дров. Я ведь на свой страх и риск отвлекаю солдат на эту вашу школу. Вместо того, чтобы поражать мишени на полигоне, они вкалывают в лесу».

Возмущение ее было велико, но вечером она пошла со мной на танцы. Я ведь днем не привез ей ни машины дров, и она струхнула. Подумала: «Вот, скажут, приехала новая учительница, на нее по­надеялись, а она ничего для школы не сделала, оставила нас бездров. И было бы из-за чего? Подумаешь, позвали на танцы' Вот, скажут, недотепу направили к нам».

— Вам не надоело?— спросил Файзин.

— Давай, давай.— Бабий взял бутылку, разлил по стаканам. — А ты настырный, Мишка!

— А тебе, Трубин, не надоело?

— Говори. Я сам напросился.

— Ну так вот. Дело такое. Вижу, надо переходить в наступле­ние. «Ты в девять явишься на свидание,— говорю я ей.— Если тебя не будет, я сам приду в школу, но уже в двенадцать. Постучусь. Сторожиха мне откроет».

Что было ей делать? Очень неудобно перед сторожихой. По­среди ночи вдруг постучит мужчина... Что она подумает о ней?

В тот вечер я объяснился ей в любви. Я произносил слова в точной последовательности, но в разной степени возбудимости. Вполне возможно, что такое случается наблюдать разве, что в теат­ре. Не знаю, не знаю... Такое увидишь раз в жизни. Всякая чушь в голове. Мелешь, черт те что!

— Любопытно, какой ты ей театр устроил?— поинтересовался Бабий.

— Научить, что ли?

— Научи.

— Смотря, какая женщина. Но эта Варя была очень молода, неопытна. Возможно, что я был для нее первым... Еще никто с ней о любви так не говорил. И поэтому я избрал самый примитивный ход.

«Умоляю, полюби меня!»—просил я ее, пытаясь встать на ко­лени. Она держала меня за руки, не давая мне исполнить задуман­ное. Я все же опустился на колени. Она, отвернувшись, молчала. Казалось, отовсюду — из-за каждого дерева, во все щели заборов — г на нас смотрели... Я поднялся...

«Заклинаю тебя — будь моей!»—выкрикнул я и вот так... паль­цами, трясущимися пальцами стал рвать ворот гимнастерки.

— Ловко!— не удержался Бабий.

— Через какое-то время я уже хватался за голову и говорил: «Проклинаю! Я тебя проклинаю, слышишь?!»

Я стал ловить ее, она вырвалась и побежала среди веревок с развешенным на них бельем. В темноте я налетел на веревку и , упал.

Назавтра я опять пришел. Мы оказались одни в директорском кабинете. Договаривались, как всегда,

о дровах. Потом я поднялся со стула и с вытянутыми руками пошел на нее. Она потянула на себя письменный стол . Откуда только у ней брались силы. Я уви­дел, что бежать ей некуда, и не спеша взбирался на стол, заботясь лишь о том, чтобы ничего тут не разбить и не испачкать сукно. Она воспользовалась моей медлительностью и тем, что я неловко для себя подтягивался на руках, успела проскочить под столом и выбежать из кабинета.

— А что же дальше?— спросил Бабий.

— Своего я добился.

— Врешь!— Трубин стукнул по столу ладонью.— Эта сторожи­ха ходила в партбюро... Теперь я помню. Тебе что — пальцы отре­зали?— Он посмотрел на Файзина, радуясь почему-то, что тому не удалось выйти невредимым после обморожения рук.

— A-а, ерунда! Что там пальцы! Мы на кон жизнь ставили,— воскликнул Файзин.

— И остались живы,— добавил Бабий.

— С умом и на фронте можно устроиться.— Файзин долил в

стакан, выпил, никого не приглашая:— У меня вот умненько полу­чилось. Ты знаешь, Григорий Алексеич, что такое один заход бом­бардировщика дальнего действия?

— Ну. А чего знать-то?

— Один заход — семь, а то и восемь часов. К боям готовились зимой. Отбомбишься по учебным целям, из самолета вылезешь, ду­маешь, ну на теплую койку... А тебе — шиш! Боевая тревога. Вот и загорай на тридцатиградусном морозе.

— А мы костры разжигали,— вспомнил Бабий.— Или в чехар­ду затеем. Согреемся маленько и опять в воздух. По два захода делали.

— Чего умненько-то у тебя получилось?— спросил Трубин у Файзина.— Про что-то начал и не досказал.

— Умненько?— Файзин ньморщил лоб, силясь вспомнить.

— «С умом и на фронте можно устроиться». Твои слова.

— A-а... Ты все про это... про это самое,— забормотал Фай- кин.— С умом везде проживешь. Бабий.. вот это чудак... костры разводил, в чехарду старался, чтобы по два захода сделать. А я крагами постукивал. Мне костры ни к чему.

— Постукивал да и достукался,— весело проговорил Бабий.— Пальцы-то оттяпали.

— Ха, пальцы! Сказанул тоже. Ваське Миронов}' голову снаря­дом оттяпало.

Трубин встал со стула.

— Зачем про костры. Бабий?— холодно спросил он, чувствуя, что трезвеет и задыхается от ярости.— Зачем ему чехарда, Бабий⁹ Ты торопился согреться, чтобы поднять в воздух и уйти на второй заход. А Файзин постукивал в сторонке крагами, в тайне надеясь отморозить себе пальцы и удрать из бомбардировочной авиации в музыкальную команду. И теперь он говорит, что с умом можно хо­рошо прожить, где угодно. Он даже вспомнил про Васю Миронова и осквернил его светлую память.

— Постой, постой!— пытался остановить его раскрасневшийся Файзин.— Ты не так понял.

Трубин схватил его за ворот рубахи, притянул к себе и зашеп­тал побелевшими губами:

— А кто же тебя судить будет, Файзин? Тебя же некому су­дить. За всех погибших летчиков, штурманов, стрелков-радистов, за всех авиаторов нашего корпуса, сложивших свои головы, за всех...

От удара в подбородок Файзин свалился у кровати. Пытаясь подняться, он тащил на себя одеяло и снова опускался на пол, всхлипывая и отплевываясь.