Сергеев Виктор. Луна за облаком

Неизвестно

— Пошли, пошли!— торопливо говорил Бабий, оттирая плечом Трубина к двери.— С него и этого хватит.

— Я его отучу петь по-английски!— кричал Трубин.

— Пошли, не задерживайся,— просил Бабий.

Они вышли в коридор. Прошагали мимо дремавшей дежурной и спустились по лестнице.

Чимита записывала в своем дневнике:

«Это плохо, когда один вроде любит другого, а этот «другой» — не любит. А может, это еще ничего? Любовь может быть такой сильной, что этот «другой» не выдержит, и сердце и душа его от­кроются навстречу... А будет ли так у Григория?

Была

важная, интересная мысль. Хотела записать, но мгновенно забыла, не успела даже раскрыть дневник. Это потому, что я очень устала. Только что вернулась с Флориных именин. Там был и Григорий. Говорила, думала, пела — все для него. Не будь его, мне было бы скучно в этой разношерстной компании. Я скапала себе: «Он здесь, пусть не со мной. А все равно рада».

Всем показалось, что Трубин перепил. Он сидел на диване и за­дремал. Флора накрасила губы и стала его целовать, делая вид, чго хочет разрисовать его, как индейца. К ней присоединились еще две незнакомых мне женщины. Смеху было предостаточно. А меня этот

смех раздражал.

Раздражение сразу прошло, когда стало ясным, что Григорий не опьянел, а просто дурачился.

Я встала из-за стола и молча повела его в кухню умываться. Там я ему сказала: «Вот суть моей жизни сегодня». Я говорила о нем, а он подумал, что «суть» — это то, что я его потянула мыть­ся, что хлопочу возле него — подаю мыло, полотенце.

— Какая там суть?— рассмеялся он.— Тебе скучно? Выпей и хандра пройдет.

Мы впервые, кажется, были с ним на «ты».

Вскоре я ушла домой и на улице почувствовала, что мне не хватает его пустых, ничему не обязывающих слов, его лица, сме­ющегося только глазами, его молчания, его медвежьей походки».

«Иногда мне кажется, что его улыбающееся лицо, как раскрыв­шийся бутон розы в шипах. Этот образ слишком уж красив. Но, как бы то ни было, а эта роза торчит... Да еше в шипах.

Видела его в театре. Я ревную его к нему самому, к его абсо­лютной независимости — сверх всякого!

Уверена, что он вполне чувствует мою заинтересованность им. Нет-нет да и отпускает по моему адресу шуточки, от которых то жарко, то холодно. А ему хоть бы что!

Но мне все-таки теперь легче. Он с Флорой сидел от меня дву­мя рядами ближе к сцене, часто к ней наклонялся, но я почти убеждена, что он думал обо мне. И уж во всяком случае, ревно­вать его к ней я считаю ниже своего достоинства.

Я все-таки теряю голову: доверяю свои сокровенные мысли за­писной книжечке, которая может быть оставлена, где угодно и бро­шена куда угодно. Ах, пускай!»

Сколько угодно и с кем угодно я могу разговаривать с нем. Сколько раз я бережно перебирала в памяти мгновенья, когда мы оставались вдвоем.

От Бабия я узнала, что Трубин ударил какого-то музыканта, который е войну служил вместе с ним, а потом сумел получить об­морожение и уйти работать в клуб. Трубин считает его предателем.

Вторую ночь кряду видела Трубина во сне.

Пожалуй, только для того, чтобы видеть его, пошла к Флоре. Он там, и я как закаменела: мысли путаются, в голосе дрожь. Что- то ненужное предложила Флоре, чтобы уйти, и она меня охотно поддержала.

Я

ушла, но меня снова потянуло туда, где он.

От Григория мы с Флорой узнали, что Чепезубов и Вылков про­гуляли. Это после того, как они полотенцами привязали комендант­шу к стулу. Трубин теперь их не замечает, не называет ни по име­ни, ни по фамилии. Будто их нет в бригаде. Они в подчинении у Михаила Гончикова.

Григорий спросил у меня, что я думаю об этих парнях и о нем самом, как о бригадире. Я сказала что-то о роли бригадира в вос­питании молодых рабочих. Григорий махнул рукой и добавил, что Вылкова и Чепезубова вызывали, куда надо, и мастер с ними бесе­довал, а он, Трубин, предпочитает по-мужски...

— Как это?—не поняла я.

— А вот так,— сказал он.— Тонкий мужской подход.

Я замолчала. Что тут добавить?

«Болезнь» начинает принимать необычно большие размеры. У меня такое настроение... Чувствуя себя выброшенной за борт жиз­ни. Нет ни поддержки, ни истинного сочувствия. Ни от кого! С Флорой какие-то тяжелые отношения.

И в тресте все так же. Идти к Шайдарону за новым приказом? Не хочется. Он занят и ему не до меня. Встретила его вчера. Про­шел и кивнул головой. За ним бежал мужчина в брезентовом пла­ще и просил о чем-то. Я расслышала слова Шайдарона: «Среди ты­сячи обгоревших спичек, валяющихся на улице, легче отыскать од­ну неиспользованную, чем мне добыть вам кубометр бетона».

И после такого я еще полезу к нему с какими-то траншейными мостиками и сигнальными фонарями!

Все отрадные минуты у меня связаны с Трубиным. И я так да­леко зашла в своей несбыточной фантазии. Недосягаемый... и он мой! Просто ужас.

Трубин все же неисчерпаем и уж Флора-то, наверняка, его не исчерпала и не исчерпает!»

«Флора сказала мне: «Кажется, я скоро с уверенностью тебе скажу, что Григорий неравнодушен к Даше Елизовой. Он всегда те­перь ссылается на то, что у него вечерняя работа. Раньше что-то я не замечала за ним подобного».

Эта Даша — единственная женщина, к которой я способна рев­новать, хотя мне и говорили о ней недостойное. Но это — говорили...

Она начальник цеха на железобетонном заводе, а ее муж у нас в тресте инженер-экономист. Бледный, малокровный, но хочет вы­глядеть сильным. Здоровается — жмет руку изо всех сил. Зовут его Николай Ильич, а за глаза — Коля-милый. Он милейший во всех отношениях человек. Выполнит любую просьбу и от кого угод­но, если, конечно, в его возможностях. Он покупает для трестов­ских билеты в театр, занимает очередь в столовой, выясняет, в ка­ком настроении пришел Шайдарон.

Он может пройти к Шайдарону и заязить:

— Олей Очирович, я не могу найти чертежи. Их нигде нету.

— Нету?— переспрашивает начальство.— А вы поищите.

— Я уже искал,— упавшим голосом продолжает Коля-милый.

— Ну еще поищите.

— Хорошо, Озен Очирович. Я еще поищу.

Так выясняется, что начальство «в духе».

А бывает наоборот.

— Опять у вас что-то с расчетами!?—возмущается Шайдарон.

— Не могу найти, Озен Очирович. Искал-искал...

— Где вы находитесь? Что вы строите?