Сергеев Виктор. Луна за облаком

Неизвестно

Ничего этого нет теперь. На улицу, если и выйдешь, никто играть в подкидного не позовет, никто о муже своем не расскажет — ни хвастливого, ни смешного, ни горького.

За всех прежних и новых соседей надрывается по воскресеньям магнитофонная лента на балконе:

Ах, мама, мама.

Как мы будем жить?

Деревья, соседи — это еще что... Это, если взглянуть посерьез- ному, не так уж и важно. Деревья — везде деревья. Соседи—везде соседи.

А вот как с матерью?

Она осталась совсем одна при весьма неопределенных отноше­ниях с Трубиным. Когда уезжала, о ней как-то думала легко: «Ну, чего особенного? Мало ли как люди

живут. Живут и живут. Если уж что такое... можно к себе вызвать». Как просто: «К себе вызвать» А куда вызовешь? Одна комната. Когда две будут — никто не скажет. И вот уже закрадывается сомнение: «Не обманула ли я мать? Не чер­ной ли неблагодарностью отплатила?» Сомнение растет и вскоре вы­ливается в убеждение. Да, она отплатила матери черной неблагодар­ностью. Иначе никак не скажешь.

Она уже не помнила мелких обид на нее, не помнила ее сварли­вости, ее постоянного подчеркивания, что «ты, Софья, жить не уме­ешь», что «посмотрю, как ты без меня проживешь». Она помнила лишь ее болезнь — как вызывала врача, как ходила в аптеку и по­пала под грозу, как поила и кормила мать из чайной ложки, как та забывала, какие лекарства приняла, а какие нет.

Мать, как умела, как могла, тоже звала ее домой.

Деревья, соседи, мать. Это еще что... Живут же некоторые, не думая о деревьях и соседях. Живут без матери. Живут и живут.

Главное было в нем. В том, с которым она жила на новом месте.

Не-ет, ничего плохого она не могла бы сказать о нем. Он любил ее и был внимателен, заботлив, вежлив. Ее обостренные чувства не улавливали ничего такого, что могло бы ее насторожить. Все обстоя­ло как будто бы так, как надо. Только все выходило очень уж скучно и однообразно, на всем как бы лежал слой смааки и поэтому события приходили и уходили бесшумно, гладко, не имея в себе никаких ше­роховатостей.

Все время она находилась одна-одинешенька или с ним. Если первые дни Софья не замечала этого, то потом ей просто стало тяже­ло. Бывали минуты, когда ей хотелось сказать: «Своди меня куда- нибудь».

Ему приходили письма от жены и детей. Жена «раскладывала его по косточкам» Его родители, жалея осиротевших внуков, так же не одобряли того, что он сделал. Письма подобного же содержания Софья получала от матери. «Все люди вечно чем-то недовольны,— думала она. — Вот и его родители, и моя мать — они хотят, чтобы мы жили так, как им представляется необходимым. И сколько угод­но найдется знакомых, которые бы хотели, чтобы мы жили так, как этим знакомым представляется».

Софья все чего-то выжидала и не устраивалась на работу. Он спрашивал ее... Для него она находила разные отговорки. Софья все чаще вспоминала свой производственный отдел в тресте: видавший виды двухтумбовый стол, карту на стене, белые и синие бланки ак­тов и нарядов. Там она была кому-то нужна, ей постоянно звонили со строительных участков, кричали в трубку то требовательно, то просительно, то виновато: «Софья Васильевна!» Теперь ничего нет... И те бланки — белые и синие — стали казаться ей чем-то для нее близкими и очень нужными. Еще бы! От того, чем была она занята когда-то, зависело финансирование строительства. А нынче что?

Она ждала какого-то события, которое окончательно решит с ее положением. Шли дни, а никакого подобного события не происходи­ло, и жизнь становилась все более безрадостной. Уже давали о себе внать и материальные затруднения. Приходилось на всем экономить.

А экономить она не умела. Он учил ее этому как можно тактичнее

и мягче.

Они ни разу не поссорились, не сказали друг другу резкого или грубого слова. Но Софья с ужасом ждала, что еот-вот это произой­дет и тогда неизвестно, что делать, как поступить. Одно дело —пору­гаться с Трубиным, наговорить сгоряча всякого, а другое дело— здесь...

Мысль о возвращении домой все дольше задерживалась у нее в голове. Не Трубин, она бы уже уехала. Но он там жил, с матерью. И пойти на унижение она не решалась.

Лишь с того дня, когда она прочитала письмо Трубина. Софья стала готовиться к отъезду. Отныне все, что она ни делала, было связано с отъездом, все соизмерялось с тем днем, когда она сядет в поезд. Жизнь для нее начала приобретать иной смысл. Теперь ей бы­ло безразлично, какие тут соседи, какие яблони в саду, и даже маг­нитофонная лента не раздражала. Она временный здесь житель, пусть себе все остается, как было до нее.

Прежние ссоры с Трубиным казались такими нелепыми и пустя­ковыми, что просто не верилось, что из-за них она решилась на раз­рыв с мужем. Он, видите ли, пальто не помогал ей надеть... Поздно пришел то ли после шахмат, то ли после преферанса... Не-ет, он вес- же лучше, чем кто-либо. Софья не могла объяснить даже самой себе, чем Трубин лучше.

Однажды она стояла у плиты, думала, что делать со вчерашним супом. В кастрюле остался лишь бульон. Готовить свежую припра­ву? Так надоели бесконечные супы! Дома все было бы иначе. Мысли ее унеслись далеко. Она .опять вспомнила Трубина и сравнила его с тем, с которым теперь жила. «Нет, хватит, надо возвращаться'),—ре­шила она. Софья так задумалась, что забыла о том, что ей надо го­товить обед.

Пришел день, когда она сказала ему о своем намерении уехать домой. Сначала он ничего не понял.

— Как же так? А у меня билеты в кино...

Потом до него дошло. У него задрожали губы и жалкая улыбка скользнула в уголках рта.

— Какие тебе билеты? Я уезжаю. Эго решено твердо. Прошу те­бя об одном. Очень прошу... Не отговаривай, не надо меня отговари­вать.

— Я останусь тогда... совсем один,— сказал он глухо.

Софья промолчала.

— Ты его любишь?

— Я не могу его забыть.

— Но ведь после всего случившегося у тебя не будет с ним счастья!

— Может быть, и не будет. Но хоть что-то...

— Не продолжай, пожалуйста. Меня не возмущает то, что ты говоришь об отьезде. Меня возмущает твоя маскировка. Ты давно задумала уехать. Теперь я все понял. Ты уподобляешься бабочке, порхающей с цветка на цветок.

— Уж лучше бы ты сказал, что я уподобилась бабочке, летающей от огня к огню и нимало не заботящейся о сеоих крыльях.

— Одно от другого недалеко.

— Я просила не отговаривать меня. Неужели ты будешь доволен жизнью, зная, что я сплю и во сне вижу, как возвращаюсь домой?

— Разумеется,— сказал он холодно. — Ложь — вот единственное, чего я не могу тебе простить. Ты долгое время обманывала меня. 06- манывая, ты ставила на карту нашу любовь. Или ее вовсе не было? Не было, да?

— Ах оставь ты!.. В чем бы я тебя обманывала? И какую выго­ду для себя я могла извлечь, принимая решение сойтись с тобой? Какую? Приобрести ненависть твоей жены и твоих детей, холодную настороженность твоих родителей, слезы моей матери? Приобрести сплетни подруг и знакомых, которые никак не могут понять, почему я уехала, и потому не могут успокоиться? Не в этом ли я искала для себя выгоду?