Сергей Павлович Королев

Ребров Михаил Федорович

Королев отдавал должное «команде Доренбергера и Брауна», завидовал «немецкому размаху» и технической оснащенности Пенемюнде, однако критически относился к «Фау-2» (А-4), считая, что это конструктивное решение неперспективно. Для него, прошедшего школу ГИРДа и РНИИ, имеющего свои конструкторские «заделы», еще накануне войны предвидевшего возможность создания подобной ракеты, все увиденное на острове Узедом и в других местах не было неожиданным. Да и пуск «Фау-2» из района Куксхавен, где англичане организовали свой полигон, не произвел на него особого впечатления.

Он много работал. Самым тщательным

образом изучал техническую документацию и копался в «железках». От него требовали воссоздать весь технологический цикл производства, и он это сделал. Точнее — сделала вся комиссия. Но вклад Королева весом особо.

Часто он замыкался в себе и грустил. В эти минуты он старался остаться один, много курил.

— Ты это о чем, Сергей? — Тюлин не хотел быть навязчивым, но чувствовал, что в такие минуты Королев думал о том тяжелом и страшном прошлом, которое выпало на его долю. И что-то из этого прошлого тянулось к дню сегодняшнему. Что? Тюлин не мог этого понять. Он замечал, что Королев упорно избегал разговоров о 37-м годе.

— Так, ни о чем. — Королев потянулся к пачке «Казбека» и достал папиросу. Размял ее. Неторопливо прикурил и, выдыхая дым, тихо произнес: — Я завидую тебе, твоей биографии: университет, аспирантура, война, боевые ордена, уважаем без какой-либо оглядки на прошлое…

— Участвовал, не участвовал — жалеть не стоит, — возражал Тюлин. — Для каждого человека в отдельности эта война началась по-своему, но на всех она нагрянула безжалостно и внезапно, раз и навсегда отрубив прошлое от будущего. Для многих миллионов это будущее уже никогда не наступит для других в то памятное воскресенье 22 июня началась бесконечная череда испытаний на мужество и человечность.

— Человечность? — переспросил Королев.

— Она… Иногда задумываюсь над быстротечностью времени, и лезут в голову разные мысли. На фронте довелось повидать всякого. На то он и фронт. А главный урок, который извлек из прошлого и пережитого, — в осознании, что не будет последнего боя за счастье, мир и справедливость, что их надо отстаивать в каждом бою, а эти бои за справедливость не прекращаются и не прекратятся, пока существует человечество…

Наступила пауза. Королев крутил головой, размышляя про себя, кривил губы в насмешливой улыбке.

— Философия все это, — прервал молчание. — Фи-ло-со-фи-я! Жизнь сложнее.

— Сложнее, — согласился Тюлин. — Только вот представление об этой сложности разное. Ставшая для некоторых абстрактной цифрой наших потерь: двадцать миллионов — это не цифра! Это — миллионы оборвавшихся жизней! Это двадцать миллионов неповторимых личностей, каждая со своим внутренним миром, со своим мировоззрением, со своими мыслями и чувствами, замыслами и планами, со своей мечтой. Личностей, без которых во многом оскудела наша земля, ведь сколько они могли привнести в нашу жизнь хорошего и доброго.

— И злого, — резко добавил Королев.

И снова пауза, долгая, тягучая. Настороженность друг к другу сохранялась не потому, что срок их знакомства был не столь уж велик. Настороженность была своеобразной нормой времени: не истолкуют ли тебя как-нибудь иначе, не усмотрят ли в твоих суждениях, искренних и бесхитростных, нечто «опасное».

— Фронт, партизанские отряды, борьба с оккупантами в городе

и деревне, диверсионные акции, рейды в тыл врага, госпиталя — все это огромное напряжение, каждодневный риск, гибель людей, — рассуждал Королев. — Война уготовила одним героическую участь в борьбе, а других обрекла на каждодневные муки и неизвестность. Долгие месяцы неизвестности относительно твоей судьбы и судьбы твоих близких и родных. Трудно сказать, кому выпало больше испытаний, — тем, кто побывал в жестоких боях на фронте, или нам — в каждодневном напряжении и тревогах: кто же ты на самом деле…

Тюлин понимал внутренние терзания и обиды Королева. Чувствовал недосказанность его сомнений, оценок и восприятий. Но лезть в душу не хотел. Воспитан иначе. «А кто же меня воспитал? — задавал себе вопрос и сам же отвечал: — Война». Сожалеть ли, что у этого Сережи нет его, тюлинского, опыта? Пожелать ему того же? Никогда! Страшный это опыт — война, не для него рождаются люди, но кто и как разрешит этот их спор? Время, только время.

— Я думаю, что всем, кто «там» не бывал, этого понять не дано, — неожиданно снова начал Королев. — Но понять надо!

— Не знаю, дано или не дано, — не согласился Тюлин, — но у меня мороз по коже, когда представляю те сотни тысяч людей, которые стали безвинными жертвами произвола. Они уходили в беспросветный лагерный мир, уходили в мир иной — оболганными и обесчещенными…

— И у них не оставалось и малой надежды на пощаду и милость палачей, — прервал Королев. — Я буду обо всем этом помнить, сколько жить буду! — Он сделал глубокую затяжку и продолжал: — Нет, не то, как добывал золото на Колыме за черпак вонючей баланды, кусок непропеченного хлеба, за нары, бушлат и чуни, хотя это тоже не забудется. Главное — это клеймо «враг народа». Ведь у многих, кто прошел ад ГУЛУГа, оно оставалось, и надолго…

— Но ведь тебя реабилитировали, Сергей, признали несправедливость.

Королев горько усмехнулся:

— Некоторые считают, что сам факт реабилитации и есть награда пострадавшему. За что? — скажи ты мне. За то, что уцелел? Чтобы выжить на каторге, нужны везение, сила воли, доброта. Моя собственная доброта, а не других, и немножко чуда.

Он встал и прошелся по комнате.

— Пойми, Юрий (Королев называл Тюлина не Георгием, а Юрием. — М. Р.), в мясорубке ГУЛАГа были перемолоты и перетерты миллионы! По костям этих миллионов проложены Беломорско-Балтийский канал, северные и сибирские железные дороги, на этих костях построены… Да, реабилитация вернет тысячам и тысячам честное имя. И это важно. Но реабилитация невинного — это скорее своеобразное очищение совести общества, которое когда-то поступило жестоко и несправедливо.

— Ты против покаяния и за покарание? — не понял Тюлин.

— Нельзя рассчитывать на верховенство закона в будущем, если не вскрыты, не заявлены и всенародно не осуждены факты его чудовищного попрания в прошлом. — Королев снова прошелся по комнате. — И не в общем и целом, — глаза его сузились, губы дрожали, — не в принципе, а применительно к каждой судьбе, к каждой жизни и смерти.

— К счастью, никогда не переводились на земле милосердные люди, чья душа болела за несчастных — униженных и оскорбленных, — вставил Тюлин.