Серые души
Шрифт:
О любимый, сколько же еще продлится эта война? Порой ночами мне снится, что ты рядом со мной, я тебя чувствую, касаюсь тебя в своем сне. А утром не сразу открываю глаза, чтобы подольше побыть во сне и верить, что все это на самом деле, а то, что ждет меня днем, – всего лишь кошмар.
Я умираю от того, что не в твоих объятиях.
Целую тебя так же крепко, как люблю.
Со временем письма молодой учительницы стали все больше окрашиваться горечью, подавленностью, порой даже ненавистью. У той, кого мы всегда видели со светлой улыбкой, у кого находилось приветливое слово для каждого, сердце постепенно наполнялось желчью и болью. В ее письмах все чаще говорилось об отвращении при виде идущих на Завод жителей городка, опрятных, чистеньких, свежих. Доставалось от нее даже ковылявшим по улицам калекам из госпиталя: она обзывала их «счастливчиками». Но все-таки первый приз получил я сам, прямо в морду. Мне было не по себе читать о своей особе. Она написала это письмо вечером того же дня, когда я видел ее на вершине холма, смотрящей вдаль, словно пытаясь отыскать там смысл своей жизни.
Любимый,
Твои письма истончились, размахрились, стали похожи на промокашки, так часто я разворачиваю их, снова сворачиваю, читаю, перечитываю и плачу над ними… Знаешь, мне плохо. Время кажется мне чудовищем, рожденным, чтобы разлучать любящих и заставлять их бесконечно страдать. Как же повезло тем женам, которых я вижу каждый день! Они-то разлучаются со своими мужьями всего на несколько часов, да и у детей из школы отцы всегда при них.
Сегодня, как и каждое воскресенье, я поднялась на холм, чтобы быть поближе к тебе. Шла по тропинке, ничего не видя, кроме твоих глаз, вдыхая только твой запах, который остался в моей памяти. Наверху сильный ветер доносил грохот пушек. И это гремело, гремело, гремело… Я заплакала, зная, что ты сейчас в этом потопе железа и огня, чьи зловещие дымы и вспышки я видела. Любимый, где ты? Где ты? Я просидела там долго, как обычно, и не могла оторвать глаз от этого огромного поля страданий, на котором ты томишься уже столько месяцев.
Вдруг я почувствовала чье-то присутствие за своей спиной. Этого человека я уже раньше видела, он полицейский, и я всегда недоумевала, что ему делать в этом городишке. Он старше тебя, но еще довольно молод. И уж он-то на правильной стороне, на стороне трусов. Он глупо таращился на меня, словно застал то, чего видеть был не должен. В руке у него было ружье, не винтовка, как у тебя, чтобы убивать людей или самим быть убитыми, нет, всего лишь охотничье ружье, нелепое, не то театральное, не то детское. Он и сам был похож на шута из комедии. В тот миг я возненавидела его сильнее, чем всех на свете. Он промямлил что-то, я не поняла. Повернулась к нему спиной.
Я отдала бы жизнь тысяч таких, как он, за несколько секунд в твоих объятиях. Отдала бы их отрубленные головы и сама бы их отрубила, только бы вновь ощутить на своих губах твои поцелуи, вновь ощутить на своем теле твои руки и
Напиши мне, любимый, напиши мне.
Каждый день без тебя – жестокая пытка…
Я не рассердился на нее. Она была слишком права. Как она и сказала, я вправду был трусом, да и сейчас еще им остаюсь. И вдобавок тоже убил бы ради того, чтобы Клеманс осталась жива. Я тоже находил живых омерзительными. Бьюсь об заклад, что и Прокурор думал так же. Жизнь наверняка казалась ему плевком в лицо.
Я пробежал блокнот как дорогу, которая мало-помалу сворачивает с цветущей равнины к пылающим варварским пустошам, полным гноя, горечи, крови, черной желчи и грязных луж. Убегавшие дни меняли Лизию Верарен, хотя мы ничего не замечали. Красивая, нежная девушка превращалась в существо, молча кричавшее от боли и раздиравшее себе внутренности. Существо, которое падало. Безостановочно падало.
В некоторых письмах она принималась за своего жениха, упрекая его за молчание, за редкие письма, сомневаясь в его любви. Но уже на следующий день обвивала гирляндами извинений и валялась в его ногах. Тем не менее писем от него не прибавилось.
Я никогда не узнаю, на чьей стороне был этот Бастьен Франкер: мерзавцев или праведников. Никогда не узнаю, блестел ли его взгляд, когда он держал в руках письмо Лизии, открывал и читал. Никогда не узнаю, хранил ли он их на себе, как броню из любви и бумаги, в окопе, когда вот-вот дадут сигнал к атаке и вся его жизнь проносилась в голове гримасничающим хороводом. Никогда не узнаю, пробегал он их со скукой на лице или смеясь, а потом бросал скомканными в грязную лужу.
Последнее письмо, последняя страница блокнота, было датировано 3 августа 1915 года. Это было короткое письмо, где Лизия Верарен простыми словами по-прежнему говорила о своей любви, а также о лете, об этих неимоверно длинных, таких прекрасных днях, ничем не занятых для того, кто одинок и ждет. Я снова пересказываю. Немного сокращаю, но не слишком. Я мог бы скопировать его, но не хочу. Довольно и того, что мы с Дестина коснулись глазами этого блокнота, словно исподтишка смотрели на нагое тело. Не стоит другим это видеть, особенно последнее письмо, которое словно священно, словно прощание с миром, последние слова, даже если, написав их, молодая учительница и догадываться не могла, что они станут последними.
И к тому же после этого письма больше ничего нет. Только пустота. Множество пустых страниц. Пустота смерти.
Предначертанная смерть.
XXVI
Когда я говорю, больше ничего нет, я лгу. Лгу вдвойне.
Во-первых, есть письмо, но написанное не Лизией. Маленький листок, всунутый в блокнот после ее последних слов. Оно было написано неким капитаном Брандье. Дата: 27 июля 1915 года; его должны были доставить в замок 4 августа. Наверняка.