Серые души
Шрифт:
– Вы были на волосок от смерти! – сказал мне один из них, радуясь моему пробуждению.
Это был молодой смешливый парень с красивыми карими глазами, очень живыми и блестящими. У него еще были все иллюзии, которые можно иметь в его возрасте. Я ничего не ответил. В этой непроглядной ночи я не нашел ту, которую любил и все еще люблю. Я не слышал ее, не чувствовал. Наверное, врач ошибся: я был еще далек от смерти, потому что ничто не указало мне на присутствие Клеманс.
Меня продержали в больнице еще две недели. Я был на удивление слаб. И не узнавал никого из сиделок, занимавшихся мной. А они, казалось, меня знали. Приносили мне супы, отвары, разваренное мясо. Я искал глазами госпожу де Флер. Даже спросил у одной из них, все ли она еще здесь. Медсестра мне улыбнулась,
Когда врачи сочли, что я могу говорить, не слишком утомляясь, меня навестил мэр. Пожал мне руку. Сказал, что я всех напугал. Что он за меня тревожился. Потом порылся в своих глубоких карманах и вытащил пакетик липких конфет, которые нарочно купил. Положил его на прикроватную тумбочку немного стыдливо, словно извиняясь:
– Хотел принести вам бутылочку, но здесь вино запрещено, так что я подумал… Обратите внимание, в этой кондитерской их делают с мирабелевкой!
Он засмеялся. Я засмеялся вместе с мэром, чтобы доставить ему удовольствие. Мне хотелось бы поговорить, задавать ему вопросы, но он прижимал палец к губам, будто намекая, что еще успеется. Медсестры сказали, что меня надо поберечь, мол, не стоит говорить со мной слишком много или чтобы я сам слишком много говорил. Так что мы помолчали какое-то время, глядя друг на друга, на конфеты, на потолок, на окно, за которым не видели ничего, кроме кусочка неба, – ни дерева, ни холма, ни облаков. Мэр встал, опять пожал мне руку и долго ее тряс, потом ушел. В тот день он ничего не сказал мне о смерти Дестина. Я узнал об этом через два дня, от отца Люрана, который пришел меня навестить.
Это случилось на следующий день после того, как меня сбила машина. Прокурор умер самым заурядным образом, без шума и громких криков, прекрасным осенним днем, чуть прохладным, красно-золотым и еще целиком окрашенным воспоминаниями о лете.
Как было заведено, он вышел днем, чтобы прогуляться в парке Замка и по привычке присел на скамью, возвышавшуюся над Герлантой, положив руки на набалдашник своей трости. Обычно он оставался там чуть меньше часа, потом возвращался домой.
В тот день Барб не видела, как он вернулся из парка, но, заметив его вдалеке со спины, все так же сидевшего на скамье, успокоилась и вернулась на кухню, где готовила телячье жаркое. Но как только жаркое было приготовлено, овощи для супа почищены, нарезаны, брошены в котел, до нее дошло, что она так и не слышала шагов Прокурора. Она опять вышла и опять увидела его на скамье, безразличного к туману, поднимавшемуся от реки и мало-помалу окутывавшему деревья парка, вокруг которых летали сотни воронов, переругиваясь между собой. Барб решила проведать хозяина и сказать ему, что ужин скоро будет готов. Она прошла через парк и, приблизившись к Дестина, окликнула его, но не получила ответа. Когда до него оставалось всего несколько шагов, ее охватило дурное предчувствие. Она медленно подошла, обогнула скамейку и заглянула Дестина в лицо. Он сидел выпрямившись, с открытыми глазами, сцепив руки на набалдашнике трости, мертвый. Мертвее не бывает.
Всегда говорят, что жизнь несправедлива, но смерть несправедлива еще больше. То, как человек умирает, во всяком случае. Некоторые страдают, а другим, чтобы уйти, хватает одного вздоха. Справедливость не от мира сего, но и не от иного тоже. Дестина ушел тихо, безболезненно и без всякого предупреждения. Ушел в одиночку, как и жил.
Отец Люран рассказал, что похороны были министерские, со всей области собралось все самое важное и прекрасное. Мужчины были в черных фраках, женщины – в темных платьях, лица прикрыты серыми вуалетками. Сам епископ потрудился приехать, равно как и префект, и заместитель государственного секретаря. Процессия отправилась на кладбище, где преемник Дестина произнес речь. Потом свою роль сыграл Остран-могильщик. Со своей лопатой и своими причудами.
Выйдя из больницы, я, прежде чем вернуться домой, первым делом сходил на кладбище, навестил Клеманс, да и его тоже. Я шел очень медленно, ковыляя на негнущейся левой ноге; хромота с тех пор так меня и не оставила, из-за нее
Я сел у могилы Клеманс и рассказал ей о несчастном случае, о том, как боялся ее огорчить, о своем долгом, тихом сне и об унылом пробуждении. Я почистил мрамор, вырвал листики клевера, выросшие вдоль могильной плиты, смахнул ладонью лишайник, облепивший крест. Потом послал ей поцелуй в воздухе, приятно пахнувшем перегноем и влажным лугом.
Могила Дестина утопала под венками из живых и бисерных цветов. Первые уже завяли, усыпали своими побуревшими лепестками гравий вокруг. Вторые блестели, улавливая порой луч света, в котором на секунду казались алмазами. Были там еще осыпавшиеся букеты, ленты, изукрашенные таблички, визитные карточки в закрытых конвертах. Я подумал, что у Прокурора теперь все в порядке, и он оказался, наконец, рядом со своей женой. Ему на это понадобилось время. Время длиною в жизнь. Я подумал и о его высокой фигуре, о его молчании, о его тайне, о смеси серьезности и отстраненности, исходившей от всего его существа, и задался вопросом: стою ли я перед могилой убийцы или невиновного?
XXIII
Через несколько лет после похорон Барб я решил, что настала пора наведаться в Замок. Оставленный ею ключ делал меня единовластным хозяином осиротевшего имения. Я отправился к этой хоромине прямо с кладбища, словно держа путь к тому, что так долго меня дожидалось, но что я не осмеливался увидеть.
Когда я повернул ключ в высокой двери, мне почудилось, будто я распечатываю конверт, в котором на листках тонкой бумаги бледными буквами всегда была написана вся правда. И я говорю не только о правде Дела, я говорю и о своей собственной правде, которая заставляет меня быть человеком – идущим по жизни человеком.
При жизни Прокурора я никогда не переступал порог Замка. Это не для меня. Я был бы тут похож на ветошь среди шелковых носовых платков, вот на что. Мне хватало слегка касаться его, ходить вокруг да около, издали приглядываться к его полыхавшему, словно пожар, великолепию, к его аспидной вышине и медным шпилям. Да к тому же была еще смерть Лизии Верарен, растерянный Дестина, поджидавший меня на крыльце, и мы двое, бредущие шагом приговоренных к домику, к той комнате…
Замок не был жилищем мертвеца. Он был пустым жилищем или попросту опустошенным, давно лишившимся жизни. То, что в нем обитали Прокурор, и Барб, и Важняк, тоже ничего не меняло: это чувствовалось уже в вестибюле. Замок был мертвым местом, которое уже давным-давно перестало дышать, отражать звуки шагов, голоса, смех, гомон толпы, разговоры, грезы и вздохи.
Внутри было не холодно. Не было ни пыли, ни паутины, ничего из той кучи хлама, на которую ожидаешь наткнуться, когда взламываешь замки гробниц. Вестибюль, мощенный черно-белыми плитами, казался огромной шашечной доской, с которой украли шашки. Были там вазы, ценные одноногие столики, золоченые консоли, где танцующие парочки растянули свой менуэт на века, застыв в саксонском фарфоре. Большое зеркало возвращало визитеру его образ, и я нашел себя в нем более толстым, старым и некрасивым, чем представлял, и передо мной возник слегка искаженный облик моего отца, этакое гротескное воскрешение.
В углу несла караул большая фаянсовая собака – зияющая пасть, ослепительные эмалевые клыки, толстый красный язык. С потолка, очень высокого, который почти не угадывался наверху, свисала люстра весом по меньшей мере тонны три, усиливая дурноту того, кто находился под ней. На стене, прямо перед входной дверью, висел большой, вытянутый в высоту портрет в кремовых, серебристых и голубых тонах, изображавший очень молодую женщину в бальном платье – лоб увенчан жемчужной диадемой, лицо бледное, несмотря на потемневший от времени лак, губы чуть тронуты розовым, взгляд ужасно меланхоличный, хоть и силится улыбнуться, тело элегантно выпрямлено, но в нем чувствуется хватающая за душу отрешенность, одна рука раскрывает перламутровый с кружевами веер, а другая опирается на голову каменного льва.