Серые птицы на белом берегу. Народный роман
Шрифт:
– Много пьют?
– Пьют! Продавщица Клавка светится, ходит руки потирает от такой торговли. И ночью торгует. Из-под полы, конечно. За полтора червонца – бутылка. И берут. Все спускают!
– И отец твой пил?
– Ну, я же говорила. Пил! Он что, лучше других что ли? Тоже натерпелись с сестрой от него – напьется самогонки и одни упреки, мол, не так живем, не о том думаем, не к тому стремимся – зануда. Мать заступится, шуганет его, так он на нее свой пыл перенесет: ругаются по нескольку часов. Так ругаются, что белый свет становится не мил. А во всем самогонка виновата!
– Здесь тоже
– И почему так? Чего не хватает? Казалось бы, радоваться – работа у всех денежная, квартиры светлые, просторные, море под боком, а сами себя в животных превращают? Словно с ума сходят.
– Я тоже поначалу дивился. Сейчас привык. Понял, что к чему.
– И что ты понял?
– То, что раньше сентиментальный очень был. А сентиментальный он вроде лунатика. Ну, понимаешь, как Берне говорил.
– Какой Берне?
– Да, кажись, писатель такой, француз. Так вот он точно подметил, что сентиментальные люди взбалтывают свое чувство так долго, что оно дает, наконец, пену. Вот как это небо – показал он вдаль рукой. – Тогда они воображают, что у них сердце полно, что их чувство течет через край, но все это не более, как воздух. Понимаешь?
– Смутно!
– Ну, как тебе объяснить? Не все, что нам кажется таковым, как мы видим, на самом деле именно такое. Все сложнее, за всем второй или третий слой. И причина, обязательно какая-то причина.
– Это уже целая философия.
– Ну, а куда от нее деться! Я тоже поначалу на все, что вокруг меня бесилось, непримиримо глядел, как на зло. А потом и глубже взглянул. Словно на больного доктор, как на данность или неизбежную необходимость, которую уже никак не остановить.
– Это пьянку-то!
– Хоть и пьянку. Ты думаешь, просто? Для пьянства тоже свои причины есть. Глубокие корешки, так сказать!
– Ты еще всех наших предков помяни.
– И они по нашим генам стаканом трахнули. Не хуже чем атомной бомбой.
– Ну, уж загнул!
– Что загнул! Россию в государственном масштабе с петровских времен спаивали. Вот и добились своего, Алкаш на алкаше.
– Да! Ни пройти, ни проехать!
– А здесь, на Мангышлаке, алкаши особые. В России алкаши с горя, от безденежья пьют, от тоски, обида у них на то, что жизнь серая, нищенская. А здесь, как ни парадоксально, – от жажды по хорошей и сытной жизни. Точнее, от голода по ней. Наголодался народ по зажиточности, понимаешь? Но вот что удивительно, хоть человек я уже не сентиментальный! – Многие здесь эту сытую жизнь вроде бы получают – деньги платят солидные и в магазинах есть что купить. И концерты, спектакли, почитай, постоянно. Живи и радуйся. Но редко кого в такой радости увидишь. Я уж здесь почти десяток лет, пригляделся. А радостных и счастливых людей редко вижу. Валится на человека после безденежья изобилие, а он теряется. Не знает что хватать, чаще всего, хватается за бутылку. Одну хватает, а предыдущая его уже по затылку трахает. И ничего, кроме них, он уже как бы и не видит. А если и видит, то, как в тумане, как вот в этом лунном свете живет. А он весьма обманчивый.
Мухин делился с Леной годами выношенными мыслями, и она внимательно слушала Николая. Теперь он казался ей совсем другим – приятным
– Древние говорили, властвует над удовольствием не тот, кто совсем воздерживается от него, но тот, кто пользуется им, не увлекаясь страстию к нему. И ведь верно. Две тысячи лет назад сказано. А ничего до сих пор в этом отношении не изменилось. Человек с тех пор лучше не стал, как видно. Ты как думаешь?
– Я думаю, что хуже стал.
– И я так же думаю. Меня в детстве погаными пугали, Бабаем. А ведь такого зверства, как в последнюю войну, никогда не было. Батый и тот так на Руси не злобствовал. Хоть и азиатом был. Фашисты всех превзошли в жестокости. Я, когда рвы за Пятигорском разрывали, насмотрелся на их работу. Ты и представить себе не можешь, чего натворили гады. Как людей изуродовали. И ведь кого? Много там стариков и старух было, совершенно беззащитных. А скольких еще горожан и бойцов бандиты после освобождения города поубивали!
– Да чего это вспоминать? У нас тоже полдеревни не вернулось с фронта. Бобылок много осталось! Сердитые, ни улыбки на лице. Унесла война улыбки-то. Ожесточенье какое-то на всех потом нашло, грубость, женщины больше на мужиков походить стали. И плуги на себе тягали, землю пахали, и строились сами. В общем, как ломовые. Поэтому и посуровели, с ласковыми словами распрощались, красоту, нежность понимать перестали многие.
– Да не перестали. Это ты зря. Просто стыдно перед павшими защитниками Родины выставлять это было: чувства человеческие, я так думаю, не скромно что – ли. На самом же деле каждая женщина в себе всё во сто раз острее перечувствовала, перегорела на своих чувствах. Может, на нас, молодых, всё это сказалось, как контузия. Как волна тяжелая. Придавила ко дну и шлепнула о камни. Вот и стали мы всё глуше воспринимать.
– Ну, ты философ, это точно! – Погладила Мухина по голове нежной ладонью Лена. И он как-то порывисто, неосознанно наклонился к ее лицу и ощутил горячий ток ее нежных девичьих губ.
Она на мгновенье замерла в его объятье, но, тут же, легко вывернулась.
– Ты что, Коль? Сразу с поцелуями. Даже не спросил меня.
– Извини, как-то само собой получилось.
– Да, само собой, а потом и другое само собой…
– Да ты что? Ну и тёмные мысли у тебя. – Он посмотрел на нее со стороны и вдруг безобидно рассмеялся.
– Чего ты?
– Да так, над собой смеюсь. Я, знаешь ли, думал, что мне уже не понравится никто, насмотрелся тут на женщин, зарёкся встречаться. Два года – ни с одной.
– Да, так я и поверила!
– Честное слово! Аллергия у меня какая-то на баб была.
– Это еще почему?
– Да рассказать, не поверишь.
– А ты расскажи сначала.
– То, что в первые годы здесь почти промискуитет – то бишь, общие жёны и мужья в массовом количестве были – меня не очень-то удивляло. И в других местах на многое насмотрелся. До Мангышлака сначала года два по стране ездил, строил гиганты пятилеток. Потом в Лермонтове рядом с Пятигорском, где уран добывают, на руднике работал. А уж потом сюда – на строительство атомной станции направили, как хорошего специалиста из системы среднего машиностроения, среднемаша, как мы говорим.