Сестра милосердия
Шрифт:
Те кинулись, было, вязать и солдата, но за него вступились другие — и уже кто-то со взрывным звоном въехал в ухо контрразведчику.
— Стоять, сволочи! Руки по швам!
А солдаты не оробели — не те времена.
— Ты, не больно-то, — внимательно заглянул пожилой в глаза разведчика. — А то… это!
— Это большевик! — сменили тон контролеры. — Берем на допрос!
— Какой ишо допрос? — не дрогнул пожилой, — а ты сам кто будешь?!
— Не видишь, сволочь? — вспылил офицер — но голова его тряпично мотнулась от нового удара.
— От сволочи слышим, — мягко объяснил
— Беги отсуль, — подступили служивые плотной стеной. — Не больно-то! — солдаты чувствовали коллективную силу, расправили плечи и будто слегка подросли.
Контролеры растерялись. Кто-то из солдат плотоядно хохотнул. Аким пустил с губы красную юшку, выплюнул зуб и вдруг с разворота дал в зубы поручику — только каблуками загрохотал, так и покатился из тамбура.
— Он же большевик! — побледнел и затрясся второй контрразведчик. — Это бунт!
Солдаты задумались. Посматривали на того и другого. Поручик вскочил и, ни слова не говоря, убежал.
— Ну, ребята, вам сейчас будет, — пообещал штатский какую-то небывалую радость. — Я вам не завидую!
Солдаты смотрели молча, ждали, не скажет ли чего еще.
— Там его дружка схватили с бомбой!
— Кто? Я, что ли? — по-новому шепеляво прокричал Аким. И все невольно улыбнулись. — Обысси! — вывернул карманы, как клоун на ярмарке.
— Сейчас сведем на очной ставке — не то запоешь.
— У вас запоешь, — согласился революционер, и по лицам солдат увидел: сочувствуют.
Ход поезда меж тем замедлился, заскрипело железо — вагон встал.
— Мне надо. Это. Осматривать, — голос у Акима срывался, блеял по-козлиному. Контрразведчик заступил, было, путь — солдаты, его оттеснили.
— Спасибо, братцы! — Аким прыгнул с высокой подножки — кто-то цапнул за спину, удержать не смог.
Вьюном скользнул поперек полотна меж колес, на ту сторону и ломанулся в лесок! На третьем шагу провалился по пояс, барахтался, семенил ногами — и оставался на месте. Сообразил, вернуться на твердое. Сломя голову — прочь, в хвост поезда. Подошвы лысые, поскользнулся, не упал, а пробежал сажени полторы на четвереньках — и опять бег, до остановки дыхания и кровавого привкуса в глотке. И сердце колотится — вот выскочит. Оглянулся — бегут! Пропело над ухом, будто шмель гуднул. Упал, перекатился через рельсы, зашиб колено и не почувствовал. Вскочил уж на той стороне линии — и дальше! Нога оскользнулась, уехала — нараскоряк, но поймал равновесие — и опять со всех сил вперед!
Уже сгущались сумерки, поезд недавно стоял около трех часов — на свежий воздух никто не спешил. Хорошо — а то давно бы схватили. Но и тем никто не мешал продырявить спину. А они уж и с той, и с другой стороны. Копец!
И, будто ангел небесный, явился офицер.
— Сюда! Быстро!
Сзади опять бухнуло — дернуло плечо, и Аким, как кот, взлетел на тормоз.
— Третье купе, налево! — сказал офицер свободным от папиросы углом рта. — Не робь! — И захлопнул дверь вагона. Аким в третью дверь все же не сунулся, а так и пролетел насквозь, к следующему вагону, намереваясь прорваться в хвост и там ускользнуть.
Уйти не удалось. В тамбуре оказались верные долгу вояки — остановили. Передали набежавшим
— Пройдем-ка, голубок, — хлопнул по спине поручик. И они завизжали каблуками к желтому вагону, в недрах которого свила гнездо контрразведка.
Ничего хорошего от этой прогулки Аким, конечно, не ожидал. Что говорить? Как себя вести? И вдруг, будто чертик в ухо нашептал: «Анна!» Разыграть влюбленного! За нею увязался из Омска! А Колчак… да, готов был убить из ревности! Посчитают дурачком, дадут под ж. у пинкаря, и рук марать не станут. Посмеются и отпустят. Тоже ведь люди. Русские, православные, — это как-то быстро и радостно вспомнилось ему.
— Вы православные? — обернулся к конвоирам — и вместо ответа получил такой оглушительный удар по затылку, что брызнуло из глаз.
— Значит, православные, — прошепелявил он. И шел, и молил Бога, чтобы навстречу попала она, Аннушка. Гуляет же она по воздуху! Так бы и бросился к ней — и все бы как-нибудь уладилось. Но Господь не услышал грешную молитву большевика. Да и далеко было Анне Васильевне до его вагона. В эту минуту находилась в другом поезде, километров на тридцать восточнее.
Добрели до нужного вагона, поднялись, завернули в «каземат». И сердце Акима упало: в купе — Кирьян. Лицо — сплошь кровоточащий синяк. Видеть мог только одним, приплюснутым опухолью глазом. Узнал Акима — синяя подушка тронулась подобием улыбки. И, о ужас! На трясущейся, кое-как замотанной тряпкой, руке, как показалось Акиму, не хватало пальцев. По краям кровь запеклась, посередке сочилась. Отрезали, что ли?
— Здравствуйте, — простовато поклонился. — Что это здесь? — и невольно пробежался взглядом по полу: не валяется ли чего под ногами?
— Сам расскажешь, или как?
— Конечно, сам! — он был готов на стопроцентную честность. Да и вообще, был справедливым пареньком. Почему и в революцию качнулся! И язык заговорил, будто сам собой, о том, что давно уж влюблен в Анну Васильевну, о том, каких трудностей стоило устроиться на поезд. А Кирьяна, конечно же, знает — старший слесарь-обходчик! Аким с ужасом понимал, что несет полную чепуху — но, странное дело, его не перебивали…
— Что это за Анна Васильевна? — поднял бровь поручик.
— Тимирева.
Контролеры переглянулись.
— Сколько раз вы с ней встречались?
— Да раз только и встретились, — и тут же брякнул. — Я ей картошку передал.
Контрразведчики опять переглянулись.
— Один раз! — спешил закрепиться в показании Аким. — С тех пор — ни разу!
— И давно знаком с Тимиревой?
Акиму что-то подсказало, что попал на верную тропу — развязно хмыкнул:
— Да больше полугода!
Контролеры ухмыльнулись, будто их медом смазали, будто крестом наградили. И губы у них… странно красные. Не вампиры же… на обед была вареная свекла! Мочиться тоже будут розовым, — это как-то сторонней мыслью мелькнуло в голове.
— И отношения у тебя с Тимиревой, близкие?
— Вполне!
— Пред кем весь мир лежал в пыли — торчит затычкою в щели! — явно процитировал штатский кого-то.
— Ну, а револьвер зачем?
— А как же? — натурально удивился, — ре-воль-вер! Выменял!