Сестра милосердия

Шадрин Николай

— Давай! — подъелдыкнул молодой, — наган у тебя есть!

— То-то перепугает пулеметную команду! — Солдаты хохотали, зло горя глазами.

— Да это я так, — пошел на попятный двор, — болтаю.

— Болта-аешь, — зло протянул пожилой, — а, может, ты из этих? — так и сцапал за отворот тужурки. — Из тех?..

Акиму стало жарко на холодном сквознячке — время военное, жизнь не дороже копейки. Народ обозлился до крайности.

— Да вы что, ребята? Я же шутейно!

Поезда стояли на крошечной станции. Редко они попадались здесь — тайга, поля, и опять перелески. И все завалено

снегом. Кажется, на тысячи верст в ту и другую сторону — ни души. Редко-редко увидишь лошадку, сани, а в них стоит, не шелохнется сибиряк с вожжой в руках. За санями собачонка, хвост на спине калачиком. Хорошо! Иметь коня, корову, десяток овец. Избу с русской печкой. Бабу с ребятишками. Что может быть желанней?

— Мне бы парочку пудов, — мечтательно пропел молодой красивый, — купил бы мельницу, заимку, дом поставил пятистенок — и оженился бы!

Теперь уж Аким с пожилым зло ржали, глядя на красивого.

— Хрена тебе! — закашлялся и отплевался мужик. — Партизаны поймают да закатают сливу под сердце!

— И не надо будет ни заимки и ни пятистенка! — подхватил Аким.

— Одной маленькой каморкой обойдешься.

Молодой не обиделся. Сам понимает, слишком высоко воспарил в своих мечтах. Живым бы добраться до тяти с мамкой — и то рукой и ногой перекрестишься.

— А ведь кто-то и заживет! — в досаде чмокнул Аким, — кому-то достанутся эти сто пудов радости!

— У меня свои «пуды», — скабрезно сверкнул глазами пожилой. — домой надо, к бабе под бочок! — и тамбур содрогнулся от здорового, животного хохота.

С этими каши не сваришь, — косился на егерей Аким, — нет в них революционной дерзости! Рабы крестьянской психологии. И ему в особенную радость было сознавать в себе избыток дерзости! Готовности взять власть, может, и самую верховную! Во время революционной бури человек скоро созревает. Давно ли был Аким таким же безмозглым, бескрылым, покорным скотом на заводе Рендрупа. А теперь готов повернуть всю Россию в новое русло, поставить на широкие стальные рельсы, и катить в светлые дали социализма!

Товарищем Акимом — многие называют…

Двери распахнулись, вошел Удинцов. Солдаты загремели каблуками, вытянулись во фрунт. Аким и не пошевелился. Удинцов сделал вид, что не заметил вольности железнодорожника, прошел.

— Вот тоже, пес.

Солдаты промолчали — по виду, не согласны. Пришлось засмеяться, чтоб сгладить неловкость. Раз не надоело тянуть лямку, давайте, ребята! Недолго уж осталось.

— Пятеро убежали… — заметил пожилой.

— Ага! Двоих тут же споймали, — поддержал белобрысый, — укокошили.

— Да и партизаны-то, не известно, как примут.

Аким улыбался ехидно и ничего не говорил. Поднялся с корточек, повернулся на выход.

— Вот, если бы человека найти, — прогудел пожилой, — который бы… это. Знал! Чтобы связь была… с емя.

— Где ж ты такого найдешь? — возразил молодой, и при этом с интересом глядели на товарища Акима.

— Нет, мужики, — выговорил он весомо, — не из того вы кремня сделанные.

— А ты из того?

— А я — из того! — не дрогнул Аким.

— Ну-ну.

Но не успел выйти — как дверь распахнулась, и опять влетел Удинцов. С ним два офицера. И еще

солдаты. Взглянул строго и, не останавливаясь, ушел в вагон.

— Чего это, земляк? — спросили последнего солдата.

— Самострел в вагоне, — сунул для наглядности палец в рот. Ребята растерянно переглянулись.

— Тоже выход, — подмигнул Аким. — Только-то и осталось. А?

Солдаты молчали.

ГЛАВА 15

Как это происходит? Краска пропадает? Или что? Поседел за ночь. С третьего на четвертое. И куда уходит цвет? То есть, почему он, брюнет, пусть с легкой проседью — выходит утром белым до голубого отлива. То есть, причина понятна. «Трапеция»: Червен-Водали, Ханжин и Ларионов поставили перед фактом — отрекайся! Только на этом основании пропустят на Читу. Под защиту Семенова.

Никакого Иркутска он взять, конечно же, не смог! Это было ужасно и унизительно. Колчак никогда не считал Семенова сколько-нибудь умным человеком. И вот, теперь все. Извольте радоваться! Колчак — пустое место. И отобраны оба состава. Самого под белы ручки перевели в вагон второго класса. В убегающий на восток состав чехов. Замечательно! Пепеляева тоже пристроили где-то в соседнем вагоне.

Но почему? Как это происходит? Жил человек и вдруг поседел! Почему он может так невероятно меняться? И как? К лучшему? К худшему? В какой степени и сколько раз за жизнь меняется он, пусть не так внезапно, а исподволь? И почему это происходит?

Отобрали последние два эшелона. «Золотой» — в первую очередь! Теперь, гляди, уж потрошат! Охрана благополучно разбежалась. Остались самые преданные. Меньше сотни. Все разместились в одном вагоне. Предлагали уйти на лошадях в Монголию. Александр Васильевич знал — до границы не меньше трехсот верст. Бездорожье. Горы. Снег по грудь и мороз за сорок градусов по Цельсию. Какое надо здоровье, чтоб преодолеть такой путь? Да с Анной…

Она устроилась на полке, читала французскую книжку.

— Александр Васильевич, это правда, что заболевших морской болезнью, бьют?

Понял не сразу. Ах, да, что-то такое было.

— И помогает?

— Говорят. Но меня, не помню, чтобы били.

Кажется, Колчак не очень цеплялся за власть. Пожалуй, даже не хотел ее. Но почему так больно ударил акт отречения?

И все-таки не все бросили своего адмирала. Многие выразили желание пройти с ним путь до конца. В иные минуты это переполняло благодарностью, прошибало едва ли не до слез. А в иные — лучше бы их и не было! Когда падаешь с такой высоты — свидетели здесь как бы и не нужны. То есть, всегда был при себе черный выход: белоснежный платок с ампулой яда кураре.

Теперь поезд шел скоро. Останавливался, но не так часто, как прежде. И за окном стучат, ревут поезда — в ту и в другую сторону. Люди едут, везут товар, жизнь идет без Колчака. Самодуром.

Анна Васильевна что-то говорила о ночной сигнализации на кораблях.

— Фонарь Табулевича?

— Табулевича, — кивнул механически.

— А Галкина не годится?

На мгновение нахмурился.

— Такого фонаря нет.

Анна засмеялась.

— Вы целый год ходили домой под этими фонарями, у особняка.