Сестра милосердия
Шрифт:
— У кого?
— У солдата. В нашем вагоне.
Кирьян тоненько скулил и трясся всем телом. Здорово досталось.
— Колчака хотел убить?
— Где там! — сокрушенно махнул рукой. — Разве подступишься. Да и патронов в нагане — пр-р! — произвел губами звук.
Поручик отстегнул собачку, разломил. Да. Барабан пустой.
Поезд опять пошел — и ложечка в стакане тонко зазвенела. «Чай они здесь пьют». Какие все-таки бывают люди! Штатский — просто зверюга. Сидит в углу, как кот, на всех глаза таращит. А стужей от него так и тянет, посидишь пяток минут — и затрясет.
— Ты его знаешь? — толкнул
— В стачке с тобой?
Кирьян подтвердил.
— В какой стачке?! — засуетился Аким. — Я на стачки сроду не ходил! Ста-ач-ка!
Поручик, чудесным образом, не вставая, пнул в пах. Чтоб не мельтешил, не мешал разговору. Аким припух.
— Убивал кого-нибудь? — спросил кат в штатском.
Аким испуганно затряс головой.
— Прикончи его, — протянул свой наган. Маленький, аккуратный. Все с интересом смотрели на Акима.
— Он же враг, — прищурился поручик.
Штатский, рассеянно улыбаясь, перебегал взглядом с одного на другого, как кобель, ожидающий команду «фас!» Единственный глаз Кирьяна открылся и смотрел на Акима без выраженья. Примирился с мыслью о «жертве»? А, может, казалась невозможной мысль быть убитым Акимом? Напряжение в купе сгустилось до точки кипения — что-то должно было произойти. Штатский шевельнулся и уж набрал воздух, чтоб предложить шлепнуть обоих.
— Я могу! — опередил Аким.
И опять тишина и обмен взглядами.
Рот Кирьяна кроваво вспузырился:
— Б..дюга!
— Запросто! — семеняще переступил перед столиком Аким.
— Пошли, — поднялся поручик.
Друг за другом — революционеры посередке — гулко протопали на тормоз. Поручик открыл дверь — ударило волной ледяного ветра. Кирьяна толкнули к ступеньке. Он смотрел, выпучив глаз. Кажется, ничего не понимал. «Прыгай!» — мысленно кричал ему Аким. Но товарищ уцепился за скобу, будто жизни нигде, кроме поезда, не мыслил для себя.
— Давай! — протянул штатский свой французский револьвер. Аким взял. Мелькнула мысль положить контролеров и уйти в партизанский отряд! Но понимал, что те не совсем сошли с ума — давать заряженный наган. Проверяют! Револьвер описал длинную дугу, и, когда линия ствола совпала со стеклянно выпученным глазом — Кирьян кувыркнулся мешком.
Подпоручик уже подымал свой пистолет — и, как в жаркий день с берега, Аким со ступеней — в стремительно налетевший сугроб! Был ли выстрел — не слышал. И не видел ничего! И нечем дышать! Обезумел от удушья и ужаса — забило нос и рот. Барахтался, стараясь высвободиться из мягкого, сыпучего… наконец, вырвался на волю, вздохнул раз, другой. Поезд, с истончавшимся звуком уходил, заворачивал за поросший голым лесом холм.
Вспахивая снег, пробрался к дороге, пробежал несколько шагов. Поезд помелькал меж деревьев и пропал. Аким стоял, слушал затихающий звук состава, пока окончательно не истончался, ни растворился. И вдруг, будто что, вспомнив, бросился обратно. Остановился. Долго бродил вдоль линии, стараясь рассмотреть место падения друга. Будто растворился. Испарился. Не воробей — а ни ямки, ни отметины.
Вокруг белое поле, голый лес. Распадки уже потемнели. А небо чистое, с серебристым облачком. Аким брал сыпучий снег, кусал —
— Эй! — Но все тихо. Только лес угрюмо шумит голыми вершинами берез. Все мертво. Все заснуло до весны. И где здесь жилье? В той или другой стороне? Сунул револьвер в нагрудный карман, чтоб не застыла на морозе смазка. Потоптался, покрутился, пошел прежним путем.
Как скоро меняется местность — если смотреть из вагона, и как надолго все застывает, если плетешься на своих двоих. Все будто топчешься на месте. Сумерки меж тем сгустились в ночь. По небу золотой крупой высыпали звезды. Мороз окреп, боковой ветерок пропекал до костей. Полушубчишко бы какой завалящий! Да и катанки не помешали б. В башмаках в такую погоду — не климат! Уже не шел, а подскакивал, бежал, чтоб хоть как-то согреться. Надолго ли сил хватит, вот что! Еще, каких десяток верст — и пиши «пропало».
Старался не думать о том, хорошо ли сделал или плохо. Так все сложилось. По-другому, вроде, и не поступишь. Не подставлять же лоб под пулю. Да и Кирьян… выдал, как ни крути! Ветер жег руки, уши кусал, как собака — никакого спасу! Скакал по обдутым шпалам, брел по наметенным сугробам. Лес шумел глухо, грозно, зловеще. И где-то за спиной молчал Кирьян. Кажется, немо бредет по пятам. Все ближе. Аким вздрагивал, озирался — нет никого. «Господи, прости, — взмолился, наконец, — я же не хотел — так получилось!» И уж не думал ни о чем, а вверил себя попечению ангела-хранителя, и читал с детства заученное.
А темень все гуще, хруст под ногами резче, и сердце стучит, и… птичья песенка: чиви-чви, цвень, цвень, чиви, — ближе, ближе, вот-вот сядет птичка на плечо, пропоет отходную в самое ухо. И уже стук — глухой, частый. Что это? Кирьян? Нет! Не было его! Зацепило паровозом, утащило на восток! Да вот же бежит! Летит! Догоняет! Громадный, зубастый и орет: «Стой, сука!» Из последних сил прибавил шаг — да всего обложило инеем, штаны заледенели. — «Стой, мать твою!» Споткнулся, полетел на шпалы, вскочил — и вот оно, мохнатое, громадное, так и брызжет белым светом. «Господи спаси!» И… кошмарное видение обернулось лошадью. Сани. И в санях человек. Машет рукой, зовет. Весь серебристо-белый от обложного куржака.
— Кто сам будешь?
— С поезда я, — не своим, замогильным голосом прогудел Аким, насилу-то насилу отбивая застывшими губами звук. Лошадь всхрапнула, пустила ноздрями белую струю.
— Давай!
— З-замерз! — его всего корчило и ломало от стужи. Подошел и так и кувыркнулся в душистое, воздушное сено. И опять смачно застучали копыта, и опять запели птичью песенку полозья. Зарылся в ворох с головой. Трава на ветру тоже попискивает, шевелится. Аким занемел. Еще не согрелся, но уж и не сводило ознобом до судорог. Не шевелился. И видел одно и то же: взгляд Кирьяна! И его гуммиластиковый прыжок. Куда он мог деваться? Может, правда, как-то подцепило каким крюком?