Сестры-близнецы, или Суд чести
Шрифт:
Он включил свою прикроватную лампу, обошел вокруг кровати и запечатлел на ее лбу поцелуй. Этот ритуал он не забывал никогда, неважно, спала она уже или нет. В начале их супружества она с радостью реагировала на это, обнимая его и пытаясь привлечь к себе. Чаще всего он мягко освобождался и укрывался в безопасном месте своей половины кровати. Спустя какое-то время она примирилась с этим пустым жестом, который был так же сексуален, как чистка зубов или закрывание двери.
Она слышала, как он улегся и выключил свет. Спустя минуту он уже крепко спал. Алекса слушала его равномерное дыхание и чувствовала, как подступают
Но уж на Бургштрассе она больше никогда не должна показываться. То, что произошло между ней и Николасом, со временем станет таким же малозначащим, как если бы она об этом прочитала в книге. И она должна стать для мужа еще более привлекательной, превратиться в образцовую офицерскую жену и хозяйку и избегать всего, что могло бы навредить их браку. Она должна забеременеть и найти свое счастье в материнстве. С этими благими намерениями она заснула.
Между тем Алекса не приняла во внимание упорство и настойчивость Николаса. Ей казалось, что все это касается лишь ее одной. Это она нарушила клятву верности. Николас был при этом только чем-то вроде инструмента, способствующего совершению ее преступления. Ей приходилось на протяжении сезона несколько раз видеть Николаса — в Королевской опере, в Берлинском замке, и еще один раз на приеме у баварского посланника при дворе Вильгельма II. И каждый раз ей удавалось избежать встречи с ним. Но в тот полдень, когда она прочитала в газете, что Митци Хан дала прощальное представление и уехала в Вену, ее вдруг с неодолимой силой охватило желание видеть Николаса.
Алекса оделась и вышла из дома. По дороге к вокзалу она попала в такую снежную метель, какой в эту зиму еще не было. Снег залепил ресницы так, что глазам вообще почти ничего не было видно. Когда она на Луизенплац хотела войти в омнибус, то поскользнулась, упала и порвала чулки. Это отрезвило ее, и она вернулась домой. Прижавшись к зеленой кафельной печи в своей спальне, она с благодарностью думала о маленьком несчастном случае, который уберег ее от нового грехопадения. То, что она все дни до конца недели провела с простудой в постели, было, как ей казалось, еще и недостаточным наказанием.
В последнюю пятницу февраля, однако, она лишилась всех иллюзий. Квартира на этот раз сотрясалась от буйного веселья, которому в этот день с детской непосредственностью предавались в Потсдаме: оглушительный хохот, двусмысленные шутки и анекдоты, разбитые стаканы, растоптанное печенье на коврах, прожженные сигаретами скатерти, густой табачный дым, смешанный с ароматом французских духов и пачулей, сверкающие голубые прусские глаза, разгоряченные щечки дам, которые затмевали цвета их алых нарядов.
Николас появился в самый разгар веселья. Он оказался под перекрестным огнем любопытных взглядов и поспешил отправиться на поиски хозяйки. Алекса находилась в этот момент в столовой и была занята тем, что накладывала тетке Розе кусок шоколадного торта. Она подняла взгляд. Рука с тортом
— Что с тобой? — резко спросила она и проследила взгляд Алексы. — Ах. — Это было все, что она сказала.
Алекса, не обращая на это внимания, сказала:
— Наверняка тебе понравится этот торт, — и положила тетке на тарелку другой кусок. — Этот торт испекла Анна. Она наконец научилась делать торты, и у нее получается неплохо. Поэтому… — Она ясно понимала, что больше нет никакого смысла пускать тетке пыль в глаза. Она не смотрела на Николаса, но чувствовала, что он приближается. Ни в коем случае нельзя допустить, сказала она себе, чтобы он заговорил в присутствии тетки. Она шагнула навстречу Николасу и с преувеличенным весельем приветствовала его: — Добро пожаловать в Потсдам! Рады видеть вас снова!
Алексе удалось скрыть ужас, который охватил ее при его неожиданном появлении. Она протянула ему руку и почувствовала его холодные губы. Алекса не смотрела на него, но ощущала на себе его ищущий, вопрошающий взгляд. Из-за того, что вокруг были люди, они обменивались ничего не значащими фразами, но она знала, что вопрос «Когда я увижу тебя снова?» прозвучит неотвратимо и так же неизбежен будет и ответ: «В воскресенье в пять».
Только когда пожилые гости наконец распрощались, Николас улучил момент, чтобы поговорить с Алексой, которая расставляла блюда на подносе. Он положил себе ореховый торт, хотя у него и в мыслях не было его даже попробовать. Он прошептал ей, почти не размыкая губ:
— Я не хотел тебя больше видеть, но не могу. Я сойду с ума. Мне надо тебя видеть. Обещаю не прикасаться к тебе, но мне непременно нужно поговорить с тобой. Это нелепо, но я боюсь, что люблю тебя.
Алекса заметила, что тетка Роза наблюдает за ними и сказала нарочито громко:
— Попробуйте эклер, вам понравится.
— Когда же, Алекса?
Ганс Гюнтер был целиком погружен в разговор с одним лейтенантом, беседе с которым он уделил столько внимания, сколько никогда не уделял жене. Лейтенант рассказал анекдот, и майор разразился громким хохотом, он был весел, дружелюбен и полон симпатии к лейтенанту. Алекса почувствовала раздражение.
— Вы не находите, что женщины существа неполноценные? — спросила она Николаса.
Николас нахмурился, не понимая, к чему она клонит.
— Что вы сказали?
Алекса понимала, что ее вопрос не имел смысла, и ей было неловко, что она его задала.
— Я хотела сказать… что женщин не принимают всерьез, возможно, только как матерей или… — Она чуть не сказала «как любовниц».
— На это я могу только сказать, что я свою мать никогда всерьез не воспринимал, — ответил он, тихо рассмеявшись.
Ганс Гюнтер, напротив, однажды поведал Алексе, что его мать — единственная женщина, которую он глубоко уважает.
— А других женщин? — с улыбкой спросила она Николаса.
— Ну конечно, и очень многих. Тебя, например. Я должен тебя видеть. Скажи мне где и когда.
Уголком глаза Алекса видела, что тетка приближается к ним.
— В воскресенье, в пять, — прошептала она.
— Где?
— У тебя.
Тетка уже стояла перед ними.
— Я вам не помешаю? — елейным голоском спросила она.