Сестры-близнецы, или Суд чести

Фагиаш Мария

— Потому что вы сделали все, чтобы Дмовски был осужден?

— Не провоцируйте меня, Ранке!

— Простите, если я вам доставляю неприятности. Только почему бы вамменя не застрелить и выдать это за самоубийство? Тогда не будет больше никаких вопросов, а вас еще и отметят за добросовестную работу.

Аудитор мрачно смотрел на револьвер в ящике стола. Огромная муха влетела через окно и летала с громким жужжаньем. Какое-то время в комнате слышался только этот звук. Наконец капитан Ивес принял решение, поспешил к двери и рывком открыл ее.

— Лейтенант Стоклазка! — пронзительно закричал он. — Распорядитесь увести арестованного. На сегодня достаточно.

Утром в ровно восемь мы продолжим.

Последующие два дня прошли в поминутной проверке показаний Ранке. В его квартире был произведен обыск, искали оружие убийства, самозарядный пистолет системы «Уэбли-Фосбери-38».

Сопровождаемый лейтенантом Стоклазкой и двумя капралами, капитан Ивес обыскал каждый уголок квартиры Ранке. Он нашел множество коротких записок, подписанных «А.», которые, как было доказано позднее, принадлежали руке Алексы фон Годенхаузен. Это были, как правило, договоренности о свидании. Никаких доказательств убийства они не нашли, однако капитан Ивес нашел начатое письмо Ранке, помеченное тем же числом, когда Ранке отправился в Берлин. В нем он упрекал баронессу, что она нарушила все обещания, которые дала ему перед дуэлью; видимо, письмо не было отправлено, так как Ранке решил поехать и отыскать Алексу в Берлине. В спальне под большим персидским ковром нашли две тысячи триста марок в новых купюрах, по-видимому приготовленных для бегства. Орудие убийства найти так и не удалось; Ранке утверждал, что он бросил пистолет в реку, но в указанном месте ныряльщики его не нашли. Однако это дела не меняло, так как Ранке смог доказать, что владел таким оружием, да и пули, извлеченные из убитого, подходили к этому пистолету.

На третий день следствия Ранке было предъявлено обвинение по статье 97 Военного уголовного кодекса: преступное нападение на вышестоящего офицера. Его перевезли в Кенигсберг, после чего начался судебный процесс военного суда. Одновременно генеральный прокурор Нитцке направил следственному судье земельного суда Алленштайна представление о выдаче ордера на арест Алексы фон Годенхаузен. Признательные показания Ранке давали достаточно оснований для обвинения ее в подстрекательстве к убийству супруга.

Вечером накануне ее ареста Николас уговорил Алексу поужинать с ним в саду одного из ресторанов на берегу Шпрее. Прошло уже три дня, как Ранке не показывался, и Алекса подозревала, что он вернулся в Алленштайн. С того времени, как он возник у фонарного столба, отношения между ней и Николасом стали довольно напряженными. Ложь или, скорее, умолчание правды угнетало обоих. Алекса прекрасно понимала, что все ее попытки уклониться от прямых ответов действовали на Николаса удручающе, но и не без оснований опасалась, что признайся она, и он ее оставит. У нее не было никаких сомнений, что с Ранке она погибнет. Он любил ее и поначалу был у нее в руках. Но чего она не могла предвидеть, так это то, что полностью держать себя в руках она не могла. Ночами на нее постоянно находили приступы страха. Проснувшись, она пыталась читать, но не могла сосредоточить внимание на тексте. Пробуя писать, она не была уверена ни в одном слове. Размышляя и пытаясь привести мысли в порядок, она оказывалась в каком-то лабиринте, выбраться из которого не было никакой надежды.

Еще в день смерти Ганса Гюнтера она заметила, что наступали моменты, когда она не полностью владела собой. Арест и затем осуждение Дмовски должны были ее как-то успокоить. Вместо этого ее мучили мысли о том, что он осужден, будучи невиновным. А затем ее начали терзать мысли о Ранке, об этом новом, другом Ранке, который больше не был воском в ее руках, а, наоборот, требовал полного подчинения.

Когда Николас

был с ней, страх у нее полностью пропадал. Стремление и даже потребность быть с ним рядом не имели ничего общего с любовью или желанием близости, это было скорее отчаянным желанием больного получить морфий, который избавит его от боли.

Они все больше говорили друг с другом по-венгерски, пытаясь укрыться от всего, что омрачало их отношения. С начала их близости, весны 1907 года, она иногда принуждала себя говорить с ним по-немецки, потому что не хотела, чтобы это наводило его на воспоминания о Беате. Теперь же она находила утешение в том, что говорила с ним на языке, непонятном для окружающих.

Когда в то утро, в августе, в дверь позвонили, Алекса была еще в постели. Она провела ночь одна; Николас около полуночи отправился к себе домой, ему нужно было закончить доклад о маневрах в Баварии, в которых он принимал участие в качестве наблюдателя. Как обычно, когда она была одна, Алекса провела ужасную ночь: она спала мало и неспокойно, преследуемая во сне кошмарами.

Мария, бледная и растерянная, влетела в спальню и сообщила ей, что внизу стоят два полицейских с ордером на арест и что они хотят говорить с баронессой фон Годенхаузен. Она, Мария, сказала им, что такая здесь не проживает, но они ответили, что госпожа и есть баронесса фон Годенхаузен.

Алекса молча смотрела на нее. Она слышала слова, но смысл их до нее не доходил. Кажется, Мария упомянула об ордере на арест?

— Что нужно господам от меня? — спросила она.

Мария взволнованно повторила:

— Они из уголовного розыска с ордером на арест. Больше они ничего не сказали.

Алекса опустилась на подушку.

— Скажи им, что я не могу с ними говорить.

Мария оставалась непреклонной.

— Вы должны встать, сударыня, поймите же. У них ордер на арест! Наверное, вам придется с ними пойти!

Она поспешно принесла вещи Алексы, достала из шкафа выходное платье и помогла ей встать и одеться. Относительно того, что нужно было детективам, у Алексы не было никаких сомнений. Это был момент, которого она боялась со дня смерти Ганса Гюнтера, но она не ощущала никакой паники, а чувствовала даже некоторое облегчение. Наконец-то тот тяжелый, с трудом осязаемый смутный страх принимал конкретные очертания: два детектива были здесь и ее снова будут допрашивать по поводу убийства Ганса Гюнтера. Если она сможет держать себя в руках, она заморочит берлинским полицейским головы точно так же, как это удалось с капитаном Ивесом. Но быстро спуститься к полицейским не удалось: Мария долго возилась с ее прической.

Один из детективов был невысокого роста, коренаст и темноволос, другой — высокого роста, с преждевременно поседевшей головой, — он двигался не торопясь и с достоинством. Оба были вежливы, но немногословны. У них был приказ, доставить Алексу в Полицай-президиум на Александрплац.

Когда Ачекса спросила, кто ее обвиняет, коренастый полицейский только пожал плечами, а высокий сказал:

— На этот вопрос, госпожа баронесса, отвечать мы не имеем права.

— А если я откажусь пойти с вами?

Оба озабоченно переглянулись.

— Я бы вам этого не советовал, — предупредил коренастый своим тонким голосом, который никак не подходил к его телосложению. — Тогда мы вынуждены будем препроводить вас силой.

— О чем, конечно, мы сожалеем, — добавил его напарник.

Алекса успокоила их.

— Я отправляюсь с вами, хочу только надеть шляпку.

Мария, которая держалась в стороне, последовала за Алексой в спальню.

— Наверное, я должна сообщить господину капитану? — прошептала она, пока Алекса надевала шляпку. — Он сказал вчера вечером, что придет сегодня поздно.