Сестры Карамазовы
Шрифт:
И приснился ей удивительный, но пугающий сон.
Будто с белого облачка сорвалась тоненькая радужная гусеница. Но вот это уже не гусеница, а она, Анна Павловна, а рядом – ее Гаврик. Но нет, и не Гаврик вовсе – юный Каракалла, с любовью и мольбой взирающий на нее. Обняла она сына своего, прижала к горячей груди, но вместо слов мудрости стон страсти вырвался и превратился в гром. Помрачнело в небесах – это прекрасная дева с окровавленным отроком спустились в Низейскую долину, всю в золотых соснах и сверкающих елях.
– Кто вы? – спросила Анна.
– Я женщина, как
– Я мужчина, как ты, – ответил ей окровавленный отрок. – Аттис мое имя, сын Кибелы. Но сегодня я супруг ее.
Анна затрепетала, устыдившись наготы своей пред ликами Вечности.
– Не бойся, Юлия, – сказал ей Аттис. – Благословенна ты отныне во веки веков, да святится имя твое!
– Меня зовут Анна, Анна Лосева, – едва прошептала, и сон развеялся. Гаврик безмятежно спал, с головой зарывшись в каракулевое одеяло. Жаркий пот съедал все ее тело, жутко хотелось пить. Она осторожно встала с постели, – «Какая еще к черту Юлия!» – тихонько открыла холодильник и, утолив жажду леденящим квасом, улеглась было вновь. Но, вспомнив о Бимке, поднялась, заглянула в его уютное гнездышко и, убедившись, что с ним все в полном порядке, юркнула в кровать.
И сон поглотил ее.
– Анна Павловна, я возмущена вашим равнодушием по отношению к сыну! Разве вас не волнует его нездоровая привязанность к этой бессловесной дряни? – до учительницы едва доходили слова, извергаемые новой воспитательницей детсада с невостребованной фигурой и физиономией обезумевшего Шекспира. – Гаврик не отходит от него ни на шаг. От обеда отказался – сардельки, видите ли, ему отдал. Это же уму непостижимо: сардельками пичкать игрушку!
– Бимка не дрянь и не игрушка. Он мой друг, – со злостью процедил сквозь зубы Гаврик.
Анна Павловна строго взглянула на сына и, как ни в чем не бывало, принялась нахлобучивать на него изъеденную молью ушанку:
– Он же еще ребенок…
– Но вы-то взрослая женщина. Педагог. Кому, как ни вам, должно быть известно, что подобная тяга травмирует и обезьянивает детей – они дичают! Становятся жизненно пассивны и нелюдимы… Конечно, понимаю – безотцовщина, «я и баба и мужик» и так далее, но лучше бы ему шапку новую купили, чем эту гадость!
– Но…
– Дождетесь, плюнет однажды он вам в лицо из-за такой вот дряни, если будете потакать ему во всем. Дождетесь!
Анна Павловна со вздохом отвернулась от невостребованной фигуры, усадила сынишку в санки и неторопливо покатила прочь по звонкому снегу, не замечая, как Гаврик не стесняясь прохожих лепит неказистые снежки и тут же их выбрасывает, откусывая изрядную порцию холодного допинга.
«И все-таки это счастье!» – подумала Анна Павловна, но так негромко, что даже сама еле услышала.
– Мамочка, не напугай Бимку, он спит, – Гаврик погладил его за пазухой, а когда поднял глаза, обнаружил, что санки-то катятся совсем не к дому.
– Куда мы едем?
Анна Павловна остановилась перевести дух.
– В игрушечный магазин, сынок. Гирлянды на елку выбирать, Новый Год ведь на носу.
Гаврик вздрогнул от неожиданности, промолчал, и весь остаток
Наутро, с тяжелым сердцем проводив Гаврика в сад, уже в школе Анна Павловна – как бы невзначай – поинтересовалась у своей подруги, завуча Светланы Петровны, не помнит ли та весталки Юлии времен правления Каракаллы.
– Это не весталка, дорогая моя, это мать императора – Юлия Домна. Историю учить надо, – пошутила завуч, дружелюбно похлопав по плечуисторичку.
– И чем же она так известна?
– Ну, как тебе сказать!? В сущности, ничем. Разве что, сына своего очень любила… Правда, несколько противоестественно, – с улыбкой пояснила Светлана Петровна.
– Разве материнская любовь может быть противоестественной? – не поняла Лосева.
– Кровосмешение, дорогая моя, кровосмешение! – завуч искоса взглянула на коллегу. – Что-то ты не нравишься мне сегодня. Не заболела ли?
Анна Павловна отмахнулась.
– А как подарок-то, понравился Гаврику? Обрадовался?
– Еще как! – Анна Павловна опустила глаза. – Только странно все как-то. Нехорошее у меня предчувствие.
– Ты, подруга, о плохом не думай. Плохое в прошлом осталось. А теперь иди в класс, звонок через две минуты. А после поговорим…
Целых три дня Гаврик, мама и Бимка жили в любви и согласии. Эти дни действительно были особенными – все уличные обиды сынишки и ночные слезы матери отступили сами собой, мир вокруг уже не казался враждебным и несправедливым. Отстала даже новая воспитательница детсада с физиономией безумного Шекспира.
Для Гаврика это маленькое счастье было и вовсе живым, одушевленным: он до боли в коленках возился со своим маленьким черным комочком, росшим не по дням, а по часам. Иногда Гаврик с трепетом разглядывал новенькие разноцветные домики-гирлянды, доставая из поблекшего комода деревянный ящик из-под прошлогодних апельсинов. Казалось, гирлянды только и ждали своего звездного часа, и до него оставалось совсем немного.
Анна Павловна все не могла нарадоваться на Гаврика, который восхитительно преображался на ее глазах. И так продолжалось целую вечность, чудесным образом поместившуюся в эти три счастливых дня.
А на четвертый день – это случилось накануне Нового Года, когда Гаврик последний раз перед каникулами проснулся в детском саду во время тихого часа – исчез маленький Бимка.
Сначала Гаврик не поверил, что коробка пуста. Он сонно разворошил пушистые одеяльца, перевернул картонную спаленку своего любимца вверх дном – пусто! Потом решил, что Бимка где-то играет рядом, и поскольку все дети еще спали, играет он очень негромко.
Гаврик позвал шепотом: «Бим-ка».
Тишина.
И тут в его послушную головку закралась страшная недетская догадка. Настолько страшная, что морозная бездонная прорубь в сравнении с ней показалась всего лишь недоброй забавой. Уже через секунду Гаврик – как был, босиком и в трусиках – ворвался в кабинет новой воспитательницы и истошно завопил, разбудив самых неисправимых сонь: