Сети Культа

Московских Наталия

— Этот человек мне не друг, — устало качнул головой данталли.

— Стало быть, просто благодарный зритель, — с заметным облегчением кивнул Бэстифар.

— Зрители — в цирке, Бэс, я ведь уже говорил.

Аркал развел руками.

— Жизнь — это цирк и есть, Мальстен. И для пленного охотника — для своего благодарного зрителя — ты тоже устраиваешь представление, когда пережидаешь расплату у его камеры. А я в этом представлении участвую одним тем, что не вмешиваюсь в этот процесс.

Мальстен напряженно

выдохнул, глядя в темные глаза пожирателя боли, однако в ответ ничего не сказал. Бэстифар хмыкнул и снисходительно улыбнулся другу, заговорщицким взглядом показывая, будто собирается раскрыть ему одну из важнейших тайн мироздания, и, видят боги, именно так прозвучали его слова.

— Все повторяется, мой друг. Зрелища. Зрители. Одни и те же трюки в разных вариациях вызывают одни и те же эмоции разной интенсивности. Чем выше и красивее прыгнешь, тем больше последует оваций. Чем сильнее расшибешься при неудачном падении, тем громче ахнет от ужаса твоя публика. Сходство лишь в том, что в обоих случаях зрители захотят еще.

В глазах аркала появился нехороший огонек, который каждый раз заставлял данталли чувствовать себя несколько неуютно. Сколько он ни общался с Бэстифаром, никак не мог привыкнуть к этому взгляду.

— Бэс, хватит, — серьезно попросил Мальстен, стараясь изгнать только что произнесенные другом слова из памяти, куда они отчего-то врезались намертво, как только прозвучали. — У нас с тобой в вопросах представлений всегда была разная теория.

Аркал невинно улыбнулся и приподнял руки.

— Как скажешь, мой друг, как скажешь. Как бы то ни было, этот охотник — только твоя игрушка, и я не собираюсь отбирать ее. Развлекайся.

С этими словами, заставившими волну мелкой дрожи раздражения пробежать по телу данталли, Бэстифар поспешил удалиться.

Сельбрун, Крон

Двадцать восьмой день Матира, год 1489 с.д.п.

Когда невыносимо долгий день начал клониться к закату, Бенедикт с учеником вернулись в отведенную им комнату в головном отделении Культа. Киллиан выглядел откровенно плохо: лицо болезненно осунулось и румянец, признаки которого несколько раз за день обнадеживающе проявлялись, к вечеру окончательно покинул щеки. Аппетит к молодому человеку в течение дня так и не возвратился, а надсадный сухой кашель — явно болезненный — заметно участился.

Бенедикт старался как можно меньше показывать свое беспокойство, однако на душе у него скребли кошки: с медициной жрец Колер был знаком весьма поверхностно, знал лишь, как перевязать и максимально обеззаразить рану в полевых условиях, но даже его скудных знаний хватало, чтобы понять — ученик тяжело болен, и болезнь эта, похоже, не собирается отступать.

Вернувшись в комнату, Бенедикт демонстративно сел читать отчет, присланный по семейству Дэвери, хотя минувшей ночью уже успел изучить его несколько раз. Делал он это снова отнюдь не по причине проблем с памятью или наличия неких нерешенных вопросов — он лишь хотел, чтобы жрец Харт почувствовал, что дел для него в ближайшем

будущем не предвидится и, наконец, лег и отдохнул.

Колер скорбно понимал, что, окажись молодой человек, вырванный из олсадской спокойной жизни, в привычных для него условиях, его здравого смысла хватило бы на то, чтобы соблюдать предписания лекаря, однако сейчас, когда основной мыслью Киллиана было надлежащим образом зарекомендовать себя для будущей службы, здравый смысл явно отходил на второй план. Попытки переубедить Харта давали лишь прямо противоположный эффект: молодой человек не желал и боялся признать собственную слабость в каком бы то ни было виде. Похоже, этот страх сопутствовал ему еще со времен пожара в Талверте, а то и раньше. Бенедикт не исключал, что глупую боязнь собственных человеческих слабостей привила молодому человеку мать, не раз намекавшая ему, что теперь он должен быть сильным за двоих после того, как ушел из жизни его отец.

Первое время, находясь в комнате, Киллиан мужественно делал вид, что чувствует себя хорошо, однако замутненный взгляд и шаткая походка говорили об обратном. Временами тело молодого человека вновь начинала бить мелкая дрожь, и Бенедикт сделал вывод, что жар возобновился.

Напомнив ученику вновь выпить настой, который передал жрец Морн, Колер демонстративно погрузился в изучение документов. Киллиан на этот раз возражать не стал и, послушно проглотив лекарство, вскоре начал засыпать буквально на ходу.

— Прими уже горизонтальное положение во имя богов, иначе рухнешь на пол, — небрежно бросил Бенедикт, не понимая глаз на пошатывающегося на стуле за изучением второй части отчета Харта.

— Пожалуй… вы правы, — отозвался молодой человек несколько секунд спустя.

На этот раз Колер поднял на него обеспокоенный взгляд, однако побоялся вновь взметнуть в нем огонь упрямства, посему ограничился лишь кивком.

На койку Киллиан опустился, не снимая дорожного костюма. И хотя в комнате было тепло, он потянул на себя легкое одеяло: тело его била дрожь.

Поджав губы, Колер приблизился к ученику и, присев на его койку, бегло приложил тыльную сторону ладони к его лбу — почти обжигающе горячему.

— Проклятье, — процедил сквозь зубы Бенедикт.

— Я не ленюсь, я наколю дров, матушка, просто я хочу делать дела последовательно. Закончу здесь и сразу примусь за работу, хорошо? — вдруг пробормотал ученик, подняв на наставника почти невидящий взгляд.

— Киллиан? — обеспокоенно обратился он.

Вместо ответа молодой человек вновь надсадно закашлялся. Голова его несколько раз повернулась из стороны в сторону, с губ сорвался тяжелый стон.

Колер, сжав кулаки, бегло метнулся к двери. Поймав за рукав рясы первого проходящего мимо жреца, он с пылающими злобой глазами, процедил сквозь зубы:

— Зови сюда жреца Морна, слышишь? Немедленно!

Растерянный молодой человек лишь бегло закивал, постаравшись украдкой заглянуть в комнату, однако, натолкнувшись на взгляд Бенедикта, поспешил по коридору к лестнице.

Сельбрун, Крон

Двадцать девятый день Матира, год 1489 с.д.п.