Севастополь (сборник)
Шрифт:
Наступал вечер. По шоссе и по высотам, находившимся позади, методически била артиллерия врага. Пушки настойчиво долбили по выбранным квадратам, прощупывая советскую оборону. Когда зашло солнце, налетела авиация врага. Бомбы вздымали уже перепаханную снарядами землю.
Матросы сидели под тонким накатом блиндажа. Они отдыхали, готовясь к большому делу. Фильченков то и дело выходил, всматривался и вслушивался в ночную темноту - неспокойную, обманчивую. Впереди' позиции пятерых было тихо. Но тишина эта была тревожна.
Почти всю ночь политрук не смыкал
Много передумал Николай за эту фронтовую ночь, оставшись наедине с собой, со своей совестью.
Ему сказал комиссар: "Ты перед партией отвечаешь за свой участок. Фашистские танки здесь не должны пройти на Севастополь, чего бы это тебе ни стоило".
"Танки не пройдут".
– Это была клятва Фильченкова, клятва всех матросов. Николай знал их - они сражались геройски. Знал их и раньше - они были лучшими в учебе.
Но завтра бой с танками. Как встретят матросы стальные чудовища, не растеряются ли?
"Как же я их как политрук воспитал, все ли сделал для того, чтобы они с честью выдержали суровое испытание?"
Скоро бой, страшный и неумолимый бой с врагом.
Медленно тянулось время. Нетороплива осенняя ночь
Перед мысленным взором Николая развертывались страницы его собственной жизни. Детство в семье большевика-революционера, сормовского рабочего, работа на этом заводе, комсомольская юность, первая любовь, женитьба... Перед глазами встал образ жены - Ольги Изановны, дочерей - Розы, Майи и Лидии. О, как он желал хотя бы на мгновенье увидеть их, прижать к сердцу!..
Вспомнилась служба на Амуре на пограничном катере. Бой с японской канонерской лодкой, нарушившей нашу границу, ранение, госпиталь... В памяти вырисовалась госпитальная палата. У койки - большой, сильный человек, старый моряк, коммунист - начальник политотдела. Вот он достает алую книжечку и вручает ее Николаю - партийный билет: "Будьте достойны великой чести быть в рядах партии".
"Оправдал ли я звание коммуниста?
– думал Николай, - Не отступил ли когда от железных законов партии? Не покривил ли душой перед ее великой правдой? Не поставил ли когда-нибудь свои личные интересы выше интересов партии? Все ли делал так, как диктовала многомиллионная воля ее?"
Забрезжила заря. Фильченков вошел в блиндаж, чтобы поднять бойцов, поздравить с праздником, подготовить к бою.
– Все спокойно, товарищ политрук?
– спросил вставая Одинцов.
– Пока спокойно...
– Нет ничего хуже, чем тишина на войне. Когда видишь врага, то, по крайней мере, знаешь, что делать, а тут - неведение какое-то.
– Это правда, - согласился политрук.
Матросы проснулись. Они вышли из блиндажа, собрались вокруг политрука.
Из-за гряды дальних горных вершин поднималось солнце. Под его теплыми лучами, не по-осеннему ласковыми, спадала утренняя прохлада. Легкий ветерок шелестел высохшей, поблекшей травой, неопавшей листвой дубняка. Где-то вдали прозвучал одиночный выстрел. Это, наверное,
Фильченков посмотрел на боевых товарищей и сказал:
– С праздником вас, дорогие друзья!
– Вас также, товарищ политрук, - ответил за всех Одинцов.
– В семнадцатом году в этот день мой отец в Петрограде был, за Советскую власть дрался. Матрос он, балтиец...
– душевно произнес Иван Красносельский.
– Отец - балтиец, а ты - черноморец. Выходит, ты, Иван, потомственный моряк, - отозвался Юра Паршин.
– Да, отцы наши в гражданскую войну громили империалистов, сейчас пришел наш черед бить захватчиков, защищать Советскую власть, - ответил Красносельский.
– Любил я в этот день на демонстрацию ходить, - мечтательно сказал Василий Цибулько.
– Встану, бывало, чуть свет, гляну на улицу, а она - вся алая от флагов. На каждом доме флаг. Позавтракаю и к школе, а там - музыка, песни...
– Вопрос есть, товарищ политрук, - обратился Красносельский к Фильченкову.
– Как вы думаете, будет ли сегодня парад в Москве? Ведь все-таки фашисты под самой столицей.
В словах Красносельского политрук чувствовал тревогу за родную столицу. И Фильченков подумал: "На всем фронте, в каждом окопе и в землянке, на каждом корабле советские люди, думают о Москве". И, отвечая Красносельскому, самому себе и всем, кто был возле него, политрук произнес:
– Я думаю, будет парад.
– Праздничный бы завтрак устроить, а, товарищ политрук?
– спросил Паршин.
– Это можно, - согласился Фильченков.
Одинцов и Паршин вмиг сервировали стол на раскинутой плащ-палатке. Велико было удивление моряков, когда Красносельский, незаметно юркнувший в блиндаж, вынес оттуда бутылку шампанского, увенчанную серебряным колпаком обертки.
– Три дня берег, -торжественно произнес он.
– Шофер, что привозил боеприпасы, подарил мне. Думаю, кстати будет.
– За нашу победу, товарищи!
– Фильченков поднял кружку с искристой влагой. Все чокнулись и выпили.
Завтракали шумно, с разговорами, шутками.
Вдруг Николай вскочил. Обостренный слух его различил в утренней тишине какой-то шум, подобный далекому гуденью телефонных проводов. В наступившем безмолвии матросы тоже услышали этот шум, далекий, неясный. Сначала показалось, что где-то на огромной высоте идут на бомбежку эскадрильи самолетов.
– Обыкновенное дело, налет на город, - сказал Цибулько.
Но Фильченков стоял у бруствера и смотрел не вверх, а вдоль долины, в направлении дороги, которая шла от Бахчисарая на Севастополь. Ему казалось, что далекий, пока еще неясный шум идет именно оттуда. И Фильченков был уверен, что это не самолеты, а вражеские автомашины или танки.
Прошла еще минута, и земля, воздух вздрогнули от грохота. Немецкая артиллерия, расположенная где-то далеко, открыла огонь по переднему краю нашей обороны, проходившему за долиной, в стороне от позиции Фильченкова.