Севастопольская страда (Часть 2)
Шрифт:
В пиявочник после отъезда деловитого владельца Хлапонинки Елизавета Михайловна не заходила: просто ей там казалось почему-то страшно, будто там кого-то утопили втихомолку. К коровам она, как истая горожанка, относилась не совсем доверчиво и потому на скотном дворе тоже не появлялась. Конюшня занимала ее больше, как занимала она и ее мужа, но там не было таких красивых лошадей, как ее севастопольский Абрек. К дворне она присмотрелась уже за несколько дней еще при Василии Матвеевиче, присматривать же за нею не думала.
Но Арсентий,
– А на деревне тут, барыня, какой-то-сь дружок старинный барина нашего нашелся.
– Дмитрия Дмитриевича дружок?
– удивилась Елизавета Михайловна.
– Так точно, их... Говорит, когда они еще в кадетах состояли, он с ними провожал время, если домой их летом брали: казачок при них был.
– А-а, а я-то думала, какой такой дружок!
– Теперь-то он уж поболе меня ростом будет, хотя, может, я и постарше его чуть... Ну, одним словом, с барином нашим ровесники. Я сказал, что барин наш теперь называется контуженный, все равно, что раненный крепко, вот тужил! Аж за голову руками взялся. <Эх, говорит, повидать бы мне их, посмотреть хотя минутку одну! Вот если бы можно было! А то ну как уедет от нас, и не увидишь!>
– Отчего же нельзя?
– быстро решила Елизавета Михайловна.
– Вот я сейчас спрошу барина.
Это было в первый же день по отъезде Василия Матвеевича. Когда Дмитрий Дмитриевич услышал о своем друге на деревне, он с минуту думал, припоминая, наконец спросил:
– Это не Терешка ли?
– Терешка, Терешка, ваше благородие!
– обрадованно подтвердил Арсентий.
– А фамилию он имеет Чернобровкин.
– Фамилию я не знал, - покачал головой Хлапонин.
– А Терешку... Терешку я помню... Хорошо помню... Хорошо помню... Терешка, - как же... Он где?
– Да он, признаться, с утра тут на дворе ждет, как я его обнадежил, ваше благородие.
– Тут?.. Давай!.. Давай сюда его, давай!
– очень оживился Хлапонин. Терешка! Как же!
В столовую, где в это время пили чай поздно вставшие Хлапонины, введенный Арсентием, вошел, в легкой новой казинетовой серой поддевке, круглобородый, русый, волосы в кружок, румянолицый не то с морозу, не то от смущения, высокий статный малый, и Хлапонин поднялся с места ему навстречу, радостно улыбаясь и говоря торопливо:
– Вот ты какой стал, а?.. Тереша... Бородач! Терентий, а?..
Он вытер усы салфеткой, обнял Терентия за шею, и они поцеловались три раза накрест, как на пасху.
Видя это, Елизавета Михайловна подала Терентию руку и сказала:
– Садись чай пить с нами.
– Да, да, садись, брат, садись рядом!
– засуетился Дмитрий Дмитриевич, и даже при этом как-то слегка, но заметно задвигал левою рукою, к удивлению следившей за ним жены, между тем как Терентий, тоже поглядевший на эту руку, сказал простодушно-горестно:
– Вот война-то что делает!
– и
Чай он пил по-деревенски, прихлебывая с блюдечка, которое держал на распяленных пальцах, а Дмитрий Дмитриевич глядел на него, трудно, но с охотой припоминая отроческие годы. Как сквозь заросли густой бороды и разлатых, белесых, ни разу в жизни, видно, не бритых усов Терентия с большими усилиями нужно было пробираться воображению к гладкому, продувному, всегда озаренному какою-нибудь смелой ребячьей выдумкой лицу казачка Терешки, так еще больше усилий требовалось памяти пробиться сквозь какую-то непостижимую мглу, державшую в плену, в темнице впечатления тех лет.
– А помните, как мы с вами на Донец с ружьем летом ходили?
– спросил после третьего стакана чаю Терентий, улыбаясь и почтительно, как полагалось при разговоре с барином, и в то же время несколько снисходительно, как это невольно прорывается у вполне здоровых людей, говорящих с больными.
– На Донец?.. С ружьем?
– повторил Дмитрий Дмитриевич, вглядываясь в его бороду.
– Еще тогда чужую лодку у нас мальчишки угнали, а мы за ними по берегу гнались и в топь попали, - старался напомнить Терентий.
Что-то было такое, но смутно, непостижимо, как-то туманно, точно виденное во сне или кто рассказывал во время лагерной попойки, и Дмитрий Дмитриевич оглядывался на жену, привычно ища у нее помощи.
– Как же, на Донец, на охоту пошли мы, на чибисов, а главным делом, конечно, на уток, - продолжал между тем напоминать Терентий, - и так что убить почесть что ничего не убили, только утенка одного да чибиса... ну, да еще вы стрижа влет сшибли...
– Стрижа? Стрижа влет - помню!
– оживился Дмитрий Дмитриевич.
– Разве это тогда стрижа я сбил?
– А как же! Это когда уж оттуда шли... А там мы помучились с чужой лодкой: и бросить ее вам не хотелось, потому что, известно, чужая, хотели ее доставить в целости, и топь своим чередом: в такую топь залезли мы тогда, что конца ей не видно, а что ни шагнем, все по колени, а то и выше. Я говорю вам: <Назад надо!> А вы мне: <Вперед, а то лодку угонят!> Известно, человек вы и тогда военный были, а я за вами следом ныряю в топь, а у самого думка: <Засосет обоих, и квит!>
– Как же вы тогда выбрались?
– спросила Елизавета Михайловна.
– Да так что не меньше часу мы все топли, ну кое-как вылезли на сухое... Тут уж мы могли бежать шибчее тех мальчишек, что нашу лодку угнали, забежали им наперед; как прицелились в них: <Стрелять будем, гони сюда лодку!> Ну, те испугались, что и в сам-деле их постреляем, скорей к тому берегу пристали - да в лес; а я разделся тогда, переплыл, и стала лодка опять наша, так что могли мы на бережку и вымыться от грязи, и обсушиться, и лодку хозяину предоставить.
Терентий говорил это, обращаясь уже к Елизавете Михайловне, на которую как-то по-детски виновато взглядывал и Дмитрий Дмитриевич.