Севастопольская страда (Часть 2)
Шрифт:
– А Донец далеко отсюда?
– спросила она.
– Верст двадцать будет, смотря как идтить... Ну, мы вышли чем свет и, конечно, к такому времю угодили, когда вся птица от жары в камышах двошит, и только одно бучило слышно, как оно в камышах: бу-бу, бу-бу!
– Бучило?
– вдруг очень как-то беспокойно замигал глазами Дмитрий Дмитриевич.
– Ну да, а то еще зовут - бык водяной, а что это такое, никто в глаза не видал.
– Помню, - сказал, слегка усмехнувшись, Дмитрий Дмитриевич.
– Все
– Истинно! Звали в хоровод!
– тряхнул волосами Терентий.
– Это когда мы обратно шли вечером через Дворики... А мы еле ноги волочили, идем... Спасибо, какая-сь подвода нас нагнала, мы на нее, в сено, и сразу заснули сном праведным!
Дмитрий Дмитриевич мгновенно вспомнил запах того сена, лет семнадцать - восемнадцать назад, на скрипучем возу, на который он едва вскарабкался нежелающими сгибаться от крайней усталости ногами, и ощутил такое же почти блаженство от одного этого воспоминания теперь, как тогда, когда засыпал, уткнувшись головой в щекочущие сухие былинки.
Но эта прогулка на Донец была только малая часть нахлынувших вместе с бородатым Терентием воспоминаний, и все они были связаны с долгими, до синевы тела и судорог в ногах и руках, купаньями в Лопани, с удочками и ныретами, с гольцами, кусаками и вьюнами в речной тине с таинственною вдоль этой речки рощею, теперь уже вырубленной на дрова, и птичьими гнездами в ней, причем Терешка знал всех птиц и все их повадки, так что перед огромной книгой природы он стоял около кадета Мити Хлапонина как учитель с указкой в руке.
– А помнишь... Я тебя французским словам учил?
– спросил Дмитрий Дмитриевич.
– Истинно! Это я хорошо помню, что учили, только слова уж те позабыл за мужицкими делами. Ведь я и читать-писать мог, и то уж без последствий осталось, и из памяти вон вышло... По-церковному еще малость читаю, а писать уж совсем отвык - забыл.
– Как на деревню попал?
– спросил Дмитрий Дмитриевич с видимым усилием мысли, оцененным Елизаветой Михайловной.
– Это уж барину благодаря, - понизил голос Терентий.
– Барин у нас тогда, как здесь поселились, многих из дворни разогнали кого куда: <Мне, говорят, не надо!> Ну, и меня в том числе тоже. А потом я, конечно, женился, детишки пошли...
– Много?
– спросила Елизавета Михайловна.
– Детишек-то? Четверо уж имею, - пятый в ожидании.
И, как бы устыдясь такой своей плодовитости перед бездетными господами, добавил, обращаясь к Дмитрию Дмитриевичу:
– Ох, и вспоминают же часто у нас, кто постарше годами, папашу вашего! Вот, говорят, барин был, не нынешнему чета! Потому что этот, он, хотя бы сказать, приходится вам и дядя родной, ну, все-таки змей!.. Извиняйте, если я не так сказал...
Терентий замолчал вдруг сконфуженно, но Хлапонин одобрительно кивнул головой, и он
– Та-ак мужиков всех скрутил, что дальше уж некуда! А чуть кто что скажет, не вытерпит, он того в разор разорит, и пожалиться некому: полиция вся его! Так что теперь мужики наши в один голос между собой решают к вам проситься, когда у вас дележка имения выйдет.
Хлапонин посмотрел на жену непонимающими глазами.
– Какая дележка имения?
– удивилась Елизавета Михайловна.
– Полюбовная, должно, мы так промеж собой думаем: судом разве можно с него что взыскать?
– Так что на деревне думают, что мы за этим сюда и приехали?
– Известно, барыня!
– даже чуть улыбнулся Терентий, как бы добавляя этим: <Ведь не такие уж простаки наши деревенские!>
– Ты слышишь, Митя? Будто бы мы приехали затем, чтобы твою долю имения вернуть!
Хлапонин понял, наконец. Он высоко поднял брови и посмотрел удивленно на Терентия, на жену и вновь на Терентия.
– Откуда? А? Откуда это они?
– Нет, нет, скажи им всем, пожалуйста, что мы ничего такого не думаем делать судом и уж давно забыли о своей доле тут, а Василий Матвеевич ведь не такой, чтобы об этом вспомнить!
– поспешно сказала Елизавета Михайловна.
– Это уж известно, что не такой, - пробормотал Терентий, однако смотрел недоверчиво.
Когда он ушел, Елизавета Михайловна даже и Арсентия спрашивала, как мог пойти по деревне слух о том, будто они приехали в Хлапонинку устраивать какую-то полюбовную сделку насчет имения. Арсентий отвечал по-солдатски непроницаемо: <Не могу знать>. Однако отводил при этом глаза в сторону, точно давая этим понять, что игра ведется тонкая, но и он не настолько уж лыком шит, чтобы ее испортить.
III
Хлапонины думали, что деревенские слухи после этого сами собой улягутся так же вдали от них, как вдали и возникли; но они плохо знали деревню, которая только и жила слухами о лучшем будущем.
Деревня не читала газет, но всякий странник, заходивший в нее издалека, был для нее живой газетой. И странники, среди которых бывали многие, прежде тесно связанные с землей, знали это нутром, и на таинственно задаваемые вопросы: <Как насчет воли, а?.. Есть слушок?> отвечали с готовностью: <Как не быть, родимые! Есть...>
Дальше они могли уж плести какое угодно кружево из действительно ходивших по деревням слухов и из своих собственных досужих домыслов и измышлений: раз только они клонили к скорому объявлению воли, их слушали жадно. Гробовая тишина деревни казалась такою только снаружи.
Приезд в усадьбу помещика Хлапонина его племянника-офицера, о котором всем известно было, что он до нитки обобран дядей-опекуном, не могло не возбудить толков, и Терентий Чернобровкин явился к приезжим как бы ходоком от целой деревни.