Северная Аврора
Шрифт:
На кормовой и носовой палубе "Минина" стояли возле пулеметов иностранные солдаты. Это были остатки иноземного корпуса. Они смертельно мерзли в своих шинелишках. Вместо команды на ледоколе работали белогвардейские морские офицеры.
Миллер, объявив себя диктатором, поселился на "Минине".
Отопление на ледоколе не действовало, офицеры не умели его наладить. Железные массивные борта парохода источали холод, стенки кают покрылись изморозью, иллюминаторы замерзли, к медным ручкам дверей опасно было притронуться голой рукой.
Но страшней всего
По словам полковника Брагина, явившегося к Миллеру с докладом, один полк за другим переходил к большевикам, а крестьяне бунтовали.
Выслушав такой доклад, диктатор закричал, что не хочет оставаться у власти и готов передать ее кому угодно, хоть меньшевикам.
– Хорошо, ваше превосходительство, - пролепетал Брагин.
– А как же мы?
– Ничего не знаю.
– Армия...
– Какая армия?!
– рявкнул Миллер. Иностранные офицеры сами притащили на ледокол
свои чемоданы и жаловались Миллеру, что в городе беспорядок, нет даже носильщиков.
– В квартирах осталось много ценных вещей, нет возможности вынести. То хорошо, что хоть сами выбрались живьем. Жители кричали: "Хватит, награбили!" Вы только подумайте, какая наглость!..
По улицам Архангельска ходили толпы народа с красными флагами.
Процессия рабочих, возглавляемая Чесноковым, Потылихиным, Грековым, с пением "Интернационала" подошла к тюрьме и взломала ворота. Охрана не оказала никакого сопротивления.
– Отворяй камеры!
– кричали рабочие.
– Где политические! Политических выпускай!
Тюремный двор быстро наполнился людьми. Испуганные надзиратели бегали с ключами по каменным коридорам и отпирали камеры.
Тюрьма шумела.
Истощенные, измученные люди, многие еще со следами тяжких побоев, увидев Чеснокова, кидались к нему:
– Аркадий! Спасибо!.. Что такое? Восстание? Все кончилось?
– Скоро кончится, товарищи! Выходите поскорее... Одевайтесь! Приветствую вас от имени рабочих и крестьян... С освобождением!..
– Вещи давайте!
– кричали заключенные надзирателям.
Потылихина окружили освобожденные моряки, портовые служащие, рабочие.
– Максимыч! Родной! Красная Армия пришла?
– Подходит, ребята.
– Жизнь! Воля! Братцы!..
– кто-то заплакал от радости.
Базыкина побежала в женские камеры.
– К нам, товарищи, к нам!
Со двора доносилась победная, торжествующая песня:
Вставай, подымайся, рабочий народ,
Иди на врага, люд голодный...
– Товарищи, настал час мести! Не расходиться, товарищи!..
– кричал в коридоре неимоверно худой человек с зеленым, как трава, лицом.
– Где Силин Дементий?
– спросил Греков у одного из надзирателей.
– В одиночке.
– Открой!
Когда дверь одиночки отворилась, в нос ударил удушливый, смрадный запах гниения.
На голых нарах, покрытый истлевшим тряпьем, лежал человек. Под головой у него вместо подушки была скомканная, грязная рогожа. В этом изможденном старике Греков с трудом узнал Дементия Силина.
– Свобода, Дементий! Вставай!
– крикнул он.
–
– еле слышно прошептал Силин.
– Вставай! Освобождаем тюрьму! Да что с тобой?
– Я не могу идти.
– Что такое?
– Все перебито... Руки, ноги... Суставы сломаны. Пытали. Легкие... Печень... Почки... Все отбито.
Он задыхался. От напряжения лицо его покрылось крупными каплями пота.
– Ларри... Аркадия искал. Выбить из меня хотел, где он. Сперва ломал ноги и руки... Потом бил. "Живой труп сделаю, выдашь!" А я боялся с ума сойти... Просил расстрелять... Нет! Такая сука!..
– Погоди, Дементий, погоди, родной! Не утруждай себя. Сейчас вызову людей с носилками, отправим тебя в больницу...
Потрясенный всем виденным, Греков побежал в тюремную канцелярию. В дверях стоял бледный, взволнованный Чесноков.
– Ужас!
– сказал он.
– Камера набита трупами... Штабелями, как бревна. В последний день... Массовый расстрел... Волосы дыбом становятся.
По Троицкому проспекту медленно двигалась толпа. Гремел "Интернационал". Реяли красные флаги. Незнакомые люди обнимали друг друга, плакали и поздравляли с освобождением от чужеземного ига.
Казалось, что никто не думает сейчас ни о чем, люди ликуют и трудно заниматься делом. Но группы вооруженных рабочих уже становились возле складов, занимали здание штаба, банк, телеграф, захватывали грузовики. Всем этим руководил Чесноков.
Миллер удрал внезапно, ночью, скрываясь от всех, так же как Айронсайд. Впереди шел "Минин", а за ним яхта "Ярославна", набитая штабниками и архангельской буржуазией. На обоих судах огни были потушены. Молодые рабочие Соломбалы выбежали на берег и дали несколько залпов по ледоколу, ворочавшему льды в полуверсте от них. Но задержать ледокол не было возможности. Той же ночью радисты Шестой армии приняли сообщение: в Архангельске восстали рабочие, Миллер бежал.
Бронепоезда и штабной состав стояли у платформы станции Тундра, вблизи от Архангельска. Фролов получил известие о том, что вскоре некоторые части во главе с их командирами и политработниками будут отправлены на юг добивать Деникина. В одну из армий Южного фронта назначались Фролов и Драницын. Валерия Сергунько командование посылало в Москву на военные курсы. Андрей вследствие серьезного ранения правой руки возвращался в университет. Вместе с ним уезжала и Любка.
...Возле сторожевых постов ярко горели костры. Андрей с Любкой шли по снежной дороге. Поравнявшись с бараком, в котором он жил вместе с Матвеем Жемчужным, Андрей стал рассказывать Любке, что было здесь летом, но она слушала его рассеянно.
– О чем ты думаешь?
– спросил ее Андрей.
– Боязно, - ответила Любка.
– Не хочу с тобой в Питер. Придут образованные, а я замычу, как корова. Нет уж! Видать, песня кончилась! Ветер повенчал нас на Онеге. Ну, и славно! А теперь прощай, ракита. Не для меня Питер. Здесь останусь... Либо упрошу Павла Игнатьевича взять с собой... Прощай, дружок мой ясный! Плохого не желаю. Хочу, чтобы у меня с тобой только хорошее было...