Sex Pistols. Гнев – это энергия: моя жизнь без купюр
Шрифт:
Это было еще до круглосуточных банкоматов, так что вообще без вариантов. У меня даже не было чековой книжки. Я просто не видел в таких вещах необходимости. Я был вполне счастлив иметь свои 10 фунтов в день, да и сейчас не изменился, но нельзя вести себя таким образом, когда есть другие люди, которые ждут свою зарплату, заработанную или нет. Это ваша обязанность, подобного рода чувство ответственности очень серьезно и должно таковым и восприниматься. Так и получилось, что мне пришлось отпустить Дэйва, и с тех пор мы никогда по-настоящему не разговаривали.
Моя проблема в том, что я искренне предан людям, с которыми работаю. Я обычно говорю: три предупреждения, и ты уволен, но в
В отношениях с Уобблом накопилось слишком много мусора. Он поставил себя так, что с ним стало неловко рядом находиться. С меня было достаточно. Слишком много маневров, которые я считал хитрыми и коварными. Пока мы записывали Metal Box, Уоббл тайно брал кассеты с некоторыми нашими «минусовками», чтобы использовать их в сольном альбоме, который делал для Virgin. Однажды я поймал его на месте преступления. Один из моих самых близких друзей! Мы с ним так и не помирились как следует. «Нам придется расстаться, – сказал я. – Ты мой друг, но на этом любые твои отношения c PiL окончены. Это конец, так оно больше не работает. Мы в группе не друзья, и это трагедия. Но давай останемся друзьями». Так для меня все и закончилось.
Так что теперь остались только мы с Китом. В лагере PiL все шло далеко не гладко, но случилось нечто, что немного наполнило наши сердца радостью. Едва только мы вернулись из Америки, фильм Малкольма о Sex Pistols – «Великое рок-н-ролльное надувательство» – наконец-то появился на экранах кинотеатров.
Я был очень, очень счастлив, потому что это оказалось мучительно плохо. Мы с Китом пребывали на седьмом небе от того, какой это мусор, – фильм был слишком длинный и полон проповедей Малкольма. Там оказались задействованы разные нацистские прикиды и резиновые маски, причем безо всякой на то видимой причины. Лучшей сценой в нем мне показался пролог с повешением и сожжением чучел. Это было здорово. Я подумал: «О боже, это к чему-нибудь, да приведет. Настоящее, глубокое послание, от которого я приду в ужас». Но нет, потом он забросил эту линию. Просто упражнение во втыкании булавок в куклу вуду – то есть в меня.
Это выглядело беспомощно и очень вяло, потому что он ничем меня не заменил. Он так и не понял, что это была за группа на самом деле. Он попытался ее опошлить, чтобы самому выглядеть позначительнее. Десять заповедей по Малкольму: «О, и тогда я подумал… И тогда мне пришла в голову мысль…» – да еще таким напыщенным тоном! Как ты думаешь, Малкольм, кто будет это слушать? Теперь мы знаем, зачем ты постоянно запирался в своем кабинете – затем, чтобы совершенствовать вот это!
Это было именно то, чего я хотел, потому что теперь люди видели, от чего я сбежал. И в качестве контраста могли сравнить с тем, на что я реально способен – пожалуйста, судите обо мне на этом основании. А если думаете, что я должен быть вовлечен в тот мир надувательства – ну и пошли вы на хуй!
Это была какая-то наркоманская фантазия. Сделан фильм был плохо, очень тривиально, злая насмешка, в которой нет никакого смысла. Классический пример предоставленного самому себе Малкольма – катастрофа. Этот фильм, этот альбом и все остальное – они не были поисками чего-то хорошего. Все это было похоже на поверхностное путешествие под волшебной пылью.
Конечно, часть меня думала: «Я пытаюсь продвигать PiL, и по неизбежной ассоциации мы оказываемся снова втянуты в эту компанию, о нас опять пойдет слава,
А еще они занимались прослушиванием певцов на место Роттена – ха-ха-ха! – и вы знаете, где это все происходило? В «Рейнбоу» в Финсбери-парке, рядом с домом, где я вырос. Как мы смеялись!
В общем, мы от души повеселились. Краткий счастливый период для меня и Кита. Тем же летом 1980 г. Ричард Брэнсон пригласил меня на свою яхту в «Маленькой Венеции»[246] на северо-западе Лондона. С тех пор он сделал там студию, но тогда Брэнсон на ней жил – сомнений нет, очень модное занятие – ожидая, пока не построят его новый замок.
Так что я направился туда с совершенно искренними намерениями, но был реально потрясен, обозлен и возмущен, когда понял, что вся эта встреча задумывалась с целью вновь свести меня со Стивом Джонсом и Полом Куком. Теперь они называли себя The Professionals, и Брэнсон прокрутил мне кассету с черновыми записями этих кошмарных дынц-дынц-дынц-мелодий, на которые, как они ожидали, я придумаю пару слов. Ни авторства, ни продакшена – просто ужасно.
Я тогда так и не избавился от чудовищного стресса, который оставило разбирательство в суде. Боже, моя голова – не знаю, как я с ней справился. А Стив и Пол все еще были на стороне Малкольма, который, на секундочку, если вы не забыли, украл мое имя и пытался покончить с моей карьерой.
Мне стало очень горько от этой встречи, потому что я всей душой вкладывался в PiL. Я сделал то, что считал правильным решением для Public Image, когда мы только начинали. Правильным решением для себя. Оно было удобно неудобным. В этот момент мы, возможно, находились на распутье, но это было все еще правильное решение, и я не собирался делать два шага назад, скатываясь в подобную ерунду. Это было бы в корне неверно. Поджатый между ног хвост.
Ответ, само собой, был: «Блядь, нет!»
Кто цензурирует цензоров? # 2
Лебединые времена
Меня беспокоит, что эта книга может стать слишком заурядной. Больше всего я боюсь, что скачусь в лекцию. Написанный текст – сухая вещь, без акцента на определенных словах в предложении. Я мыслю музыкально, я говорю музыкально и именно так формулирую слова песен. Если вы читаете их на листе бумаги, они не имеют такого же влияния, как произнесенные вместе с музыкой.
Я люблю ораторское искусство. В колледже Кингсуэй я полюбил посыл звука, научился по-настоящему читать и интонационно акцентировать значение слов. До того момента я стеснялся, и вдруг мне стало на самом деле интересно. Я с нетерпением ждал, когда надо будет встать и прочесть перед классом то, что я написал, или то, что мы изучали. Очень нервная вещь, но исключительно приятная, когда объясняешь правильно.
Самым моим увлекательным занятием всегда было чтение Шекспира с простонародным выговором. Язык напыщенной риторики становится реальным. «Истлевай, огарок! / Жизнь – ускользающая тень, фигляр[247] … Советуясь, во сколько штук гроздей![248]» Тогда это звучит так, как будто кто-то разговаривает в пабе, чего на самом деле и добивался Шекспир. Он не хотел, чтобы народ сбивался с толку. К тому времени, как Шекспиром завладели типы из Оксфорда и Кембриджа, они превратили его в нечто совсем иное.