Ш-ш-а...

Тот Пол А.

Часы тикают неровно, одна секунда дольше другой, а другая короче, и наоборот. Я в раздробленном времени. Это не время для путешествий. Взглянул на запястье, заметил пробивавшуюся под ремешком сыпь.

На улице дождь идет. Ветер выдавливает окна и стены, капли пробивают крышу. Я потащился к окну, опустил жалюзи. Меня окружил болезненный Желтый свет. Я заключен в кубе со слишком крепкими тюремными стенами, которые не треснут, под которые не подкопаешься, моя камера подвешена в буре, кружится дикими кругами на проволочке,

прицепленной к луне.

Пробую считать прямо, обратно, в стороны, куда угодно, лишь бы отвлечься. Пробую умножать, делить, складывать и вычитать. Вспоминаю шутки и рассказы. Вижу себя летящим в летающей тарелке. Стараюсь выбросить из головы эту мысль, и она улетучивается, оставляя за собой сполохи красного Марса, зеленых марсиан. Может быть, в доме живут привидения. Может, поскрипывает какой-то дух.

Может быть, вырыть в постели лисью нору, забросать тело грязными тряпками? Или выбежать на свежий воздух, выдохнуть все, что во мне накопилось? Есть какой-нибудь врач, лечащий на расстоянии? Есть какое-то открытое место, где можно от всех спрятаться за тысячу миль? Но как туда добраться, не пройдя мимо людей на улицах, мимо тех двух мальчишек, старика с тележкой, мимо копа и девушки из автобуса, мимо парней у винного магазина и прочих?

– Неси это дерьмо домой и там пей. А? Эй, Чарли. Ахххххххххххх. Сейчас же отдавай сотню долларов. Цвета сливаются, словно машина врезалась в хвост автобуса. Пффф. Эй, привет! А ты не собираешься раздеваться? Спорю, девчонка глаз подбила.

Лучше выйти, прочистить мозги. Вдруг сейчас кто-нибудь вломится? Тогда мне не уйти.

Я обулся. Пришлось полностью сосредоточиться, чтоб завязать шнурки. Я закрыл один глаз. С раскалывающейся от боли головой стараюсь припомнить, как продеть шнурок в дырочку, потом в другую крест-накрест.

Наконец, сдался. Надел незашнурованные ботинки, болтавшиеся на ногах, пошел короткими шагами, чтоб они не свалились. Направляясь на улицу, понял, что, если не держаться за стены, даже прямо идти не удастся.

В таком состоянии далеко не уйдешь. Поэтому я сел на бровку тротуара, уже задохнувшись от такой короткой прогулки, со стиснутым в тугой кулак горлом.

И увидел стоявшего надо мной домохозяина двадцати футов ростом.

– Какого черта ты тут делаешь? Заболел?

Я покачал головой. Не могу, не хочу говорить.

– Отдавай двадцать баксов, – сказал он, – или сейчас же собирай вещички.

Как-то удалось залезть в карман, нащупать деньги, протянуть ему.

– На наркоте сидишь? – спросил он. – В каком-то смысле, черт возьми, я даже на это надеюсь. Это все объяснило бы.

Он исчез. Я позволил себе уронить голову на руки. Не хочу, чтобы кто-нибудь меня снова заметил. Хочу ослепнуть, только сначала ослепить всех прочих, чтобы никто наверняка не воспользовался моей незрячестью с выгодой для себя.

В

глазах кружатся разноцветные круги. Я понял, безопасности не существует, ни в данный момент, ни вообще. Можно, наверное, и в дом зайти. Он в нескольких шагах, только ни там, ни тут нисколько не безопаснее, чем в любом другом месте. Фактически даже здесь, может быть, безопасней – вдруг кто-нибудь увидит напавшего, будет знать, что меня ограбили и убили. А в доме я выдохну конец своей истории, и она исчезнет, никто больше ее не услышит. Даже тетя Мисси не узнает о случившемся. Пффф – и нет Рея.

Сирены направляются прямо ко мне. Беги, думаю, Рей, беги, только ноги приказа не слушают. Ушли в самовольную отлучку, решив сидеть на месте, даже если к ним едет проклятая патрульная машина. Последняя соломинка, а собственное тело не повинуется.

Насколько известно, едет сукин сын коп из другого квартала. Может, ему известно про девушку на углу. Похоже, ему обо мне много чего известно без всяких вопросов. Наверное, поволочет в тюрьму, и я сяду туда навсегда, потому что залог за меня внести некому. Возможно, бросят в одиночную камеру.

Тут я сообразил, что, обдумывая все это, валюсь на бок. Даже не заметил, как упал с закрытыми глазами. Теперь ни сесть, ни встать не могу. Приклеился к месту, а сирена уже совсем рядом.

Хлопают дверцы. Люди подходят. Бормочут шифрованные команды. Должно быть, полицейские. Я предупредил свои ноги о такой вероятности, но они слушать не пожелали.

Я на носилках. В глаза нацелен фонарик. Слышу слово «широкие», вижу, как мои ноги поплыли к Большой Медведице. Потом исчезаю в синей розе, которая раскрывается и поглощает меня.

Первым делом замечаю желтые зубы, черные тени вдоль десен. Так она выглядела, когда я в последний раз ее видел: волосы-солома, скрюченное тело, охромевшая кукла, бегущая по дороге, вопя на меня, когда пикап, который я вел, нацелился в дерево.

– Помнишь, почему ты должен был уйти, Рей? – спрашивает мама. – Помнишь, почему я тебя выгнала?

Сидит на краешке больничной койки, улыбаясь широкой пятнистой улыбкой.

– Ты сгубил мои зубы. Из – за тебя я съела столько сахара. – Она задрала кофту, показывая похожий на дыню живот. – И пила. Тоже много. Все ты виноват. Гадкий мальчишка.

– Да ведь ты умерла, – говорю я.

– Конечно умерла, Бог свидетель. На этот раз ты действительно убил меня, Рей. Наконец-то добился.

Апрель. Я держу в руках узкую полоску бумаги с допуском на курсы водителей. Показываю ей. Она выхватила, порвала.

– Пойди посмотри на себя в зеркало, Рей. Хорошенько взгляни. Посмотри на патластые волосы. На шишковатую картошку, которую ты называешь носом. На обвисшие веки. На кривую голову. Разве с такой рожей можно сидеть за рулем?