Шах фон Вутенов
Шрифт:
Шах, между тем успевший собраться с духом, отвечал: ему-де хорошо известно, что за все в жизни надо нести ответственность. И он отнюдь не намерен от таковой уклоняться. Знай он раньше то, что узнал сейчас, он бы по доброй воле предпринял шаги, которых требует от него госпожа фон Карайон. Он предполагал остаться холостяком, и отказ от этого выпестованного намерения в данный момент, разумеется, поверг его в смятение. Но он понимает, что безусловно должен поздравить себя с наступлением дня, в столь краткий срок изменившего его жизнь. Виктуар - дочь своей матери, что уже само по себе порука за его будущее, лучший залог подлинного счастья.
Его слова звучали весьма учтиво и обязательно, но в то же время и не без холодка.
Госпожу фон Карайон это не только больно задело, но и ранило ее сердце. То, что ей довелось услышать, не было языком любви или вины, и, когда Шах умолк, она колко заметила:
– Я вам очень благодарна за ваши слова, господин фон Шах, особенно за сказанные в мой адрес. Но
Шах молчал.
– Помолвка состоится без всякого шума. Об остальном мы без труда договоримся. Если угодно - в письменной форме. Но больная ждет меня, и потому простите.
Госпожа фон Карайон встала, Шах тотчас же откланялся; больше они не обменялись ни единым словом.
Глава тринадцатая «LE CHOIX DU SCHACH» [61]
Расстались они едва ли не врагами. Но затем все пошло лучше, чем того можно было ожидать после столь раздраженного разговора, и в немалой степени этому способствовало письмо, которое на следующий день Шах прислал госпоже фон Карайон. Он чистосердечно признавал свою вину, оправдывал себя, как и во время злополучного разговора, неожиданностью, смятением духа, причем все его слова теперь звучали сердечнее и теплее. Да, врожденная честность, вероятно, принудила его сказать больше, чем должно и можно было сказать. Дальше он говорил о своей любви к Виктуар, обходя, преднамеренно или случайно, все заверения в почтении и преклонении перед ее душевными качествами, причиняющие столь острую боль, когда от тебя ждут обыкновенного признания в сердечной склонности. Виктуар жадно внимала каждому слову, а мамa, отложив письмо, не без растроганности увидела, что две минуты счастья вернули ее бедной дочери надежду, а вместе с надеждой утраченный румянец и блеск глаз. Больная сияла, чувствовала себя совсем здоровой, так что госпожа фон Карайон не смогла удержаться от восклицания:
61
Выбор Шаха (франц.).
– Какая ты красивая, Виктуар!
Шах в тот же день получил ответную записку; в ней старая его подруга откровенно высказывала свою радость. Пусть он забудет горькие слова, сорвавшиеся у нее с языка; он знает ее живой характер и простит ее за то, что она не сумела сдержаться. Вообще же ничего важного, ничего существенного еще не упущено, и если говорят, что из радости прорастает беда, значит, бывает и наоборот.
Жертву, которая требуется от нее, она приносит охотно, поскольку от этой жертвы зависит счастье любимой дочери.
Шах, прочитав это письмецо, долго перекладывал его из руки в руку; смешанные чувства, видимо, одолевали его. Говоря в своем письме о Виктуар, он проникся тем доброжелательным к ней отношением, в котором вряд ли кто-нибудь мог ей отказать. И (он хорошо это помнил) в самых живых выражениях о нем распространялся. Но то, к чему вновь призывала его подруга, значило больше и называлось: свадьбой, браком - словами, самое звучанье которых с давних пор пугало его. Брак! И брак с кем? С красавицей, прошедшей, как изволил выразиться принц, «через огонь чистилища». «Но я-то,- продолжал он эту беседу с, самим собой,- ведь не разделяю точки зрения принца, я не сторонник «очистительных процессов», когда не знаешь, что больше, проигрыш или выигрыш, и если бы я даже заставил себя согласиться с его точкой зрения, то свет ведь я заставить не могу. Я буду беззащитен перед насмешками и остротами однополчан, да мне и самому отчетливо представляется комедия счастливейшего «сельского брака», что, как фиалка, цветет в глуши. Я наперед знаю, что будет: я выхожу в отставку, перебираюсь в Вутенов, занимаюсь пахотой, мелиорацией, дергаю рапс или сурепицу и изо всех сил стараюсь быть верным мужем. Какая жизнь! Какое будущее! Одно воскресенье - проповедь, другое - эпистола, а на неделе - вист en trois [62] , с неизменным партнером - пастором. Однажды в соседнем городишке проездом оказывается принц, возможно, принц Луи собственной персоной; он дожидается, покуда меняют лошадей, а я дожидаюсь его у городских ворот или на постоялом дворе. Окинув меня критическим взглядом, принц милостиво спрашивает: «Как дела?» А на его лице при этом написано: «О, боже, во что могут превратить человека какие-нибудь три года». Три года… а если не три, а тридцать?»
62
Втроем (франц.).
Он
Он позвонил, отдал распоряжения слуге и отправился к Карайонам.
Разговор с самим собой, казалось, снял с него непосильную тяжесть.
Со своей старой подругой он говорил теперь естественно, почти сердечно, так, что даже маленькое облачко не затемнило восстановленного доверия госпожи фон Карайон. Шах со всем соглашался. Через неделю помолвка, через три недели - свадьба. Сразу же после свадьбы молодая чета уезжает в Италию и возвращается на родину не ранее чем через год - Шах в столицу, Виктуар в Вутенов, старинное родовое поместье, о котором она (однажды побывав там еще при жизни матери Шаха) доныне вспоминает с теплом и восхищением. Пусть земли теперь сданы в аренду, дворец все равно пустует и готов к приезду хозяев.
Решив все вопросы, они расстались. Солнце озарило дом Карайонов, и Виктуар позабыла все предыдущие горести.
Успокоился и Шах. Снова увидеть Италию, после того как он несколько лет назад побывал там, было его страстной мечтой, и вот теперь она воплощается в жизнь. А вернутся они домой, что ж, из предполагаемого двойного хозяйства можно будет извлечь немало пользы и выгоды. Виктуар привержена к тишине и сельской жизни. Время от времени он будет брать отпуск и в экипаже или верхом ездить в Вутенов. Вдвоем они станут бродить по полям и беседовать. О, на это Виктуар мастерица, она умна и чиста в то же время. А через год или два, пусть даже через три, рана заживет, все будет предано забвению. Люди легко забывают, а светские люди тем паче. И тогда они въедут в угловой дом на Вильгельмплац, и оба будут радоваться возвращению в привычные условия жизни, как возвращению на родину. Все горькое останется позади, корабль его жизни не разобьется о риф комического.
Бедняга Шах! Звезды сулили ему иную участь.
Не прошло еще недели, по истечении каковой должна была быть объявлена помолвка, как он получил письмо с полным перечислением всех его титулов, запечатанное большой красной печатью. В первый момент он принял его за официальное послание (возможно, новое высокое назначение) и не сразу вскрыл конверт, желая продлить предвкушение радости. Но откуда оно? От кого? Взглянув на печать, он тотчас же заметил, что это вовсе не печать, а оттиск геммы. Странно. Шах разорвал конверт, оттуда выпал рисунок - гравированный набросок с подписью: «Le choix du Schach». Он машинально повторил эти слова, не разобравшись еще ни в их значении, ни даже в самом рисунке, но вдруг почуял опасность, нападение из-за угла. Взяв себя в руки, он понял, что первое чувство его не обмануло. На троне под балдахином сидел персидский шах, это можно было заключить уже по его высокой барашковой шапке, на нижней же ступеньке трона стояли две женщины, трепетно дожидаясь мгновенья, когда он, владыка, холодно и надменно взирающий с высоты престола, остановит свой выбор на одной из них. Между тем персидский шах, увы, был не кто иной, как наш Шах, что подтверждалось разительным портретным сходством, тогда как лица обеих женщин, подъявших к нему вопрошающий взор, были набросаны куда небрежнее, но все же не на столько, чтобы в них нельзя было узнать госпожу фон Карайон и Виктуар. Значит, не более и не менее как карикатура! Его отношения с матерью и дочерью Карайон сделались достоянием городской молвы, и кто-то из его завистников и врагов, а их у него было более чем достаточно, воспользовался случаем удовлетворить свою злобную прихоть.
Шах дрожал от стыда и гнева, кровь бросилась ему в голову, казалось, его вот-вот хватит удар.
Подчиняясь естественному стремлению к движению, воздуху, а может быть, полагая, что последняя стрела еще осталась в колчане, он схватил кивер, шпагу и выбежал из дому. Встречи, светская болтовня, наверно, развлекут его, возвратят ему душевный покой. Да и что тут такого в конце концов? Акт мелочной мести.
Прохладный воздух благотворно на него подействовал, дышать стало легче, хорошее настроение уже возвращалось к нему, когда, свернув с Вильгельмплац на Унтер-ден-Линден, Шах перешел на тенистую сторону, чтобы перекинуться словечком-другим со старыми знакомыми, которых он там приметил. Те, однако, уклонились от разговора, и вид у них был явно смущенный. Подошел Цитен, небрежно кивнул головой, и мина у него при этом - если все не было наваждением - была самая язвительная. Шах смотрел ему вслед, раздумывая, что может значить наглость одного и смущение других, как вдруг, на какую-нибудь сотню шагов выше, заметил необычное скопление народа перед лавкой торговца картинами. Люди смеялись, переговаривались, казалось спрашивая друг друга: «Что это, собственно, такое?» Шах, обойдя толпу, бросил взгляд поверх голов и все понял. В среднем окне была выставлена та самая карикатура, под которой красным карандашом была обозначена нарочито низкая цена.